Ты такая ж пустая, как все

08 октября 2020, 13:31 / 0

Сколько таких деревень раскидано по стране?

Все они схожи – покосившимися заборами, заколоченными ставнями, вскрытыми полами в избах, обобранных подчистую мародёрами. Жизнь здесь выражается в какой-нибудь одинокой старушке, в редких случаях компанию ей составляет совсем уж иссохший дед. Их дети и внуки живут за сотни километров от этих мест. И воспоминания об этих местах чаще всего настигают их одной укоризненной мыслью: «Надо бы как-нибудь позвонить старикам…».

Тысячи таких деревень на русской земле. Одна из них называется Наволок. И в каждой такой деревне частные истории её жителей нанизывались на общую историческую спираль, по которой шла наша страна последние сто лет. 

 

Как и по всей стране, в Наволоке был колхоз. И был «закон о трёх колосках». В переводе на человеческий это означало, что крестьянин мог умирать с голоду, но не имел права взять для пропитания хоть что-то из того, что сам вырастил на русской земле, которую большевики тогда нарекли «социалистической собственностью». Правдивее, однако, было назвать её просто государственной без всяких экивоков. Потому что «всеобщее» означало принадлежность всего выращенного именно государству – оно урожаем пользовалось, оно его и распределяло.

Естественные базовые потребности - несмотря на вездесущую пропаганду о том, что советская власть вот-вот выведет новую формацию человека – никуда не девались. Люди по-прежнему банально хотели есть. Про счастливое будущее с агитплакатов тогда говорили много. А про скудное настоящее предпочитали умалчивать. Но и говорить было ни к чему – все и так всё знали на собственном опыте. Кроме колхозной верхушки, мало кто мог позволить себе что-то лучше гнилой картошки, выращиваемой по ночам в подсобном хозяйстве. Город же нещадно забирал у крестьян весь хлеб – тот самый, который многие века был для деревенского мужика синонимом слова «жизнь». Но государству, говорят, было тогда виднее. Говорят об этом иногда и сейчас.

Тётя Тоня была человеком самым обычным. Пара классов образования, тяжёлая работа в полях. Лучшей жизни никто из этих людей не знал, поэтому о тяжкой доле, выпавшей на них, они не задумывались. Да и некогда было – работали с утра до ночи. Долгий и тяжёлый физический труд имеет свойство выключать в человеке способность строить причинно-следственные связи – через какое-то время человек учится выживать, полагаясь только на природные инстинкты и крепость характера. Другим качествам во времена трудодней было не суждено зародиться.

Как и все, тётя Тоня упахивалась на работе – наверное, делала это лучше других, поэтому поднялась по колхозной карьерной лестнице и стала заместителем кладовщика. Эта работа требовала политической устойчивости – человека допускали до той самой «социалистической собственности», до хлеба. Тётя Тоня ни о чём скверном не помышляла – вроде, незачем было. Однако содержание газетных передовиц и деревенская реальность стали расходится между собой уже совсем неприлично. А читать тётя Тоня всё же умела.

На колхозных собраниях докладывали об ударных темпах посадки и сбора урожая. В момент, пока эти речи произносились, тётя Тоня думала о вещах более приземлённых – например, о том, как накормить ребёнка. В 30-е в деревню пришёл действительно массовый голод, который официальная статистика не замечала. В полях же крестьяне просто падали в голодные обмороки, у баб регулярно случались выкидыши из-за недоедания. Многие из них просто ходили « к бабкам» - делать запрещённые аборты. У тёти Тони ребёнок был - и он хотел есть. Так тётя Тоня и начала догадываться о своей политической неблагонадёжности. И именно в таких формулировках позже скажет о ней государство.

После каждой вывозки зерна с колхозного склада на полу оставалось немного пшеницы. Тётя Тоня должна была её выметать по долгу службы. Она свои обязанности выполнила - да только пшеницу спрятала по карманам и унесла эти горстки домой, ребёнку. В те дни газеты писали про то, что зла советскому народу желает Великобритания, однако тётю Тоню сдали вовсе не англичане, а собственные соседи. Государство ни на секунду не забывало о ценности «трёх колосков», поэтому отправило тётю Тоню в лагеря.

В соседских избах про это не говорили –   сами знаете, почему. Да и говорить о таких вещах – даже если и можно было бы – в какой-то момент стало бы моветоном. По сто раз не рассказывают один и тот же анекдот. Так какой смысл пересказывать всегда одинаковый сюжет про «врагов народа»?

 

У тёти Тони  подрастал брат Пётр. Возмужав, он повстречал свою будущую жену – Марию. У той была старшая сестра Лида, уехавшая в лагеря по той же причине, что и  тётя Тоня. Пётр и Мария об этом  особо не разговаривали – да и зачем?  Их роман пришёлся на время, когда государство перестало переплавлять своих людей в металл и бетон на каторге. Может,  поэтому Петру и Марии в какой-то мере дышалось свободнее.

Особенно, конечно, это было видно по Петру. Его весёлый нрав и борзый характер знала вся деревня. С беломориной в зубах, озорной, залихватски смеявшийся и честный – даже до крайности. Иногда, перебрав  «беленькой», он по пути из одной деревни в другую (они были довольно близко) «благословлял» всех и каждого. Но никто на него не обижался особо,  знали – Петька щас, может, и скажет лишнего, но потом извинится, а случись какая беда, на помощь прибежит первым.

Честность-то и сыграла с Петром злую шутку. Советское государство хоть и перестало быть в сущности кровожадным, осталось очень обидчивым. Даже в самых мелких своих «шестерёнках». Вот приехал в Наволок из райцентра какой-то чиновник средней руки – осматривать порядки в колхозе. И, как водится, стал давать ценные указания о том, как сеять и жать. Навела его нелёгкая давать эти указания Петру. Так тот ему, ни секунды не сомневаясь, возразил:  «Если ты так много про сельское хозяйство знаешь, с (чего) ли это мы в поле горбатимся с утра до ночи, а ты в своём кабинете тёплом сидишь?».

Не стерпел чиновник такой пощёчины. Уехал Пётр после этого в тюрьму сроком на год.

А вернулся когда – вся деревня гуляла, песни пела, самогона никому не жалела.

После праздника деревня зажила своей спокойной рутинной жизнью. Пётр про отсидку почти не рассказывал, памятуя о том, что и ветераны про пережитое на войне не очень-то говорили. Жил себе спокойно, работал - и смотрел, как растут двое маленьких детей: старший Лёша и младшая Света. Она, кстати, очень любила спать с отцом в одной кровати, но на одиннадцатом году своей жизни после одной злополучной ночи была вынуждена видеть эту кровать пустой. Отец, неприлично тяготевший к беломору, захлебнулся во сне табачной мокротой (или как она там называется). Мгновенная смерть. Врачи и сделать бы ничего не успели.

 

Каким видел Пётр  будущее, смоля папиросу за папиросой на вечерней лавке у избы, сказать  трудно. С уверенностью можно констатировать лишь одно - ни одному человеку он не желал советской тюрьмы. Мужики в деревне рассказывали, что как подвыпьет Пётр, то начинает благим матом крыть тех мелких чинуш и вертухаев, которые на зону его отправили и там стерегли. Были эти моменты редки, но собеседники такое не забывали.

Однако был один человек, которому Пётр про это не рассказал и не положил в голову науку о том, как жить, чтобы советская тюрьме не зажала тебя в свои красные кулаки. К сожалению, этим человеком был его собственный сын Алексей.

После ранней кончины отца он стал главным человеком в семье. И не сказать, что из-за патриархального уклада в деревне - просто мать не особо-то и занималась детьми, большинство времени предпочитая проводить в компании пузыря с самогоном. Алексей, тем не менее, был ребёнком одарённым и умным - вплоть до шестого класса в дневнике не было оценок, кроме пятёрок. Проявлял интерес к музыке, к яркой словесности. Но также, увы, стал проявлять интерес к алкоголю и, как это принято говорить, не самым хорошим компаниям.

С какими оценками закончил школу Алексей, было уже неважно. Главное - в город. С начала 60-х молодёжь из деревни бежала в город. Добегались до того, что ко второй половине 80-х отыскать в деревне кого-то младше 30 лет было большой удачей. Алексей же в конце 70-х, ещё при Брежневе, поехал в областной центр - поступать в училище. Но больше времени, чем за партой,   проводил «с братвой». Хотя на деле это была просто шпана, удел которой — устраивать мордобой на дискотеках. Что они однажды и сделали. Естественно, разбежались. Естественно, были ментами отловлены по одному. Под нажимом - раскололись. И указали дружно на Алексея, который и врезал-то тому бедолаге всего пару раз.

Так Лёху - а теперь его звали именно так - на семь лет зоны отправили уже не чекисты, не партократы или политруки, а его же «братва». Срока дали ему два года.

Лёха планировал отсидеть от звонка до звонка, но в хату зашёл как авторитет. Им, по сути, и стал. И с просьбами к Лёхе соответствующими подходили - того припугнуть за гнилой базар, этого «нагнуть» за поступок не по понятиям. Но уроков Лёха не выучил. Однажды он по просьбе сидельцев одного пацана в смелости поубавил – хватило  всего двух ударов, чтобы тот лёг и не встал. А остальное уже сделали те  «ходоки» - после чего парнишу унесли  прямиком в холодную комнату, в которой трупы лежат. И сами же дружно повесили эту смерть на Лёху. Так ему  накинули ещё девять лет тюрьмы. И Лёха стал постигать основы   смирения.  Как его ни провоцировали  сидельцы и вертухаи, он не поддавался - знал, что могут так ещё год-другой накинуть.

В тюрьму к нему на краткосрочные свидания приходила сестра и рассказывала  нехотя об обычных для неё бытовых вещах - типа попоек в общаге, поездок с друзьями и т.п. Лёха после этих встреч твердил тихо сквозь зубы лишь одно: «Домой».

Вышел, вдохнул воздуха свободы, взял билет на автобус и поехал домой. И увидел тогда, на заре новой русской капиталистической демократии, в 88-м году, ту же самую деревню, которую сейчас видит путник из окна автомобиля. Гнилые избы, покосившиеся заборы, вот это вот всё. Работать уже тогда было негде и не для кого — всё более-менее не подверженное алкоголю население из деревни сбежало, остались «самые стойкие».

На зоне не приходилось ничего решать, всё придумали за тебя: подъём, завтрак, шмон, иногда побои -  детально продуманный распорядок. На воле, отвыкши от самостоятельности, Лёха  забухал. В порывах алкогольного бреда сошёлся с Люськой. Назвать её именем пушкинской героини - Людмилой - женщину с вечными синяками под глазами и в вечно грязной одежде язык не повернётся. В деревне она прославилась тем, что могла перепить любого мужика, а потом ещё и начистить ему рыло. Она и с Лёхой проделывала такое не раз, а он - с ней, в ответ. Однако это не мешало им выстраивать какой-никакой, а быт.

Годы шли, печень у них плошала. Алкоголь, отсутствие работы и скудное питание из хлеба и подгнившей картошки делали своё дело. Лёха, хоть ему и было слегка за сорок, стал всё больше походить на старика. И все старания сестры Светки спасти его - вывезти в город, откормить, вселить жажду жить - успехом не увенчались.

Да, в последнюю свою зиму он собирался сажать огород. Но планам этим не суждено было сбыться. Лёху нашли в избе в кресле - сердце его не выдержало такой жизни.

 

Опустела деревня без Лёхи.

В поисках бутылки осталась слоняться лишь Люська и её немногочисленные компаньоны. Среди домов, складов, коровников, где раньше кипела жизнь под строгим присмотром партии, теперь красовалось полное запустение. А Люська, что неизменно, искала денег. В русской деревне 2019 года они могли быть только у тех, кто вопреки всему в этих широтах дожил до пенсии и получал её от правительства.

Именно это и приводило Люську в дом к пожилой паре. Дед был инвалид и пенсию получал соответствующую. Ходил плохо, но выпить был не дурак. Люська зашла к ним как-то на бутылку, потом на вторую.  Захотела и третьей - но дед уже не просто не вывозил, а деньги зажал. Люська в пьяном угаре, не долго думая, взяла нож и давай деда мочить. Он заорал, бабка тоже, а Люська - деньги в охапку и бежать за бутылкой. Старики же  - после «скорой» - позвонили в полицию. Там обещали во всём разобраться.

Сидела Люська в очередной полунищей избушке, искала, где выпить,  настроение было паршивое. А тут ещё участковый вместе со следователем нагрянули разбираться.  Собственно, кроме как «добрый день» на пороге они и сказать ничего не успели, потому что Люська схватила их за грудки и поочерёдно вытолкала из дома.

Те двое встали, отряхнулись, закурили. Посмотрели на облезлые ставни и сказали - «Да ну его на…». Так, пыхтя табаком, и ушли в закат.

И никто ведь однозначно не скажет - кто виноват в том, что, когда земля эта была полна людьми со всеми их счастьями и несчастьями, когда была здесь жизнь, государство перемалывало людей в гулаговскую пыль, и только когда осталась здесь выжженная земля, когда ни черта здесь больше не выражает жизни, это государство в лице двух служивых, глядя  на обезумевшую Люську, признало:  «Да живите вы как хотите» - и удалилось. Оставив царствовать в этом запустении анархию - политическую идею, в которую русские  вложили так много.

Матвей НИКОЛАЕВ

Фото: Сергей БРУТМАН  

Поделиться: