Воскресное чтение: Иерихонская роза

17 июня 2018, 17:16 / 0

На нашем пионерском языке – кургузом, как прошлогодние брюки, - любая толстая книга называлась библией.

Несёшь такую в школу - оставь дома большинство учебников, чтобы портфель мог застегнуться.

Вот почему я часто уходил в школу без учебников: увесистых томов у нас дома хватало.

Поначалу я не мог понять: зачем впихивать, например, сразу всего Гоголя между двух картонных досок, таких мощных, что в глубинах картона умещался барельеф писателя. Ведь неудобно же под партой же читать же! Неудобно под партой перелистывать страницы in oсtavo, в одну восьмую бумажного листа, на заснеженных просторах которого буквы чувствуют себя заблудившимися детишками, и текст приходится разбивать на две колонки, чтобы глаз мог добраться до края строки.

Потом понял: собственными библиями советская власть пыталась компенсировать ощущение своей неполноценности - они должны были занять пустующее место Библии настоящей.

 

- Смотри, что у меня есть, - сказал мне первого сентября друг.

И я посмотрел и увидел: картоны Её слоятся на краях, как срезанный оползнем склон с геологическими пластами, и нитки торчат из Её истлевшего корешка, как корни из склона. И взял я Её и почувствовал, как на обложке Ея шевелятся чешуйки пересушенной временем бумаги, и пахнет Она горячо, пахнет Она сухою сосной и цветочной трухою и дымом печным и голубиным пером. И понял я: это запах вечности, которая ищет убежища среди библиотечных стеллажей или в подкупольной мгле пустующих храмов, или под стрехою деревенской избы.

- В деревне нашёл, на чердаке, - похвалился друг.

И открыл я Её, и вот: вот дохнул мне в лицо древний ветер, шершавый и горячий ветер, что нёсся над обгоревшими на солнце песками и зачерпнул по пути серого, как пепел, песку. Ударил в лицо мне ветер и обжёг веки мои и запорошил песком глаза мои, и зажмурился я. Зажмурился я, чтобы видеть: тягучие, медленные реки песков, и по рекам плывут сухие, чешуйчатые и колючие клубки – иерихонская роза, перекати-пустыня, нецветущий цветок, ветром несомый мимо костров, истекающих липким мясным чадом; и человек, что сидит у костра на песке, пропахшем кровью, подмышками и верблюжьей мочой, обращает ко мне багровое от огня лицо, знакомое мне лицо, и окликает меня на древнем, горячем, пыльном языке, и ждёт ответа, ибо уверен, что я должен знать этот язык; я же, я, родившийся и живущий без языка, отпрядываю в ужасе и стыде – и с ужасом и стыдом я захлопываю Её, но всё ещё чувствую на губах своих пыль и соль.

 

Такою же пыльной, изрытою тленом, казалась лицевая доска нашего семейного альбома, трофейного альбома, добротно сработанного в Германии. Она была тяжёла, как оконный ставень, и обшита пупырчатой кожей. Шершавый ветер времени успел пройтись по ней своим рашпилем и оставил на серых листах тиснение - змеистое, как ходы жучка, точильщика времени.

Словно сквозь мутные оконца глядели из серой и жёлтой дали: крестьяне на венских стульях – он в неразношенных сапогах, она в только что купленном платке, оба - утомлённые ожиданием птички и счастья;  бритоголовые дети; беловолосые и белоглазые командиры в портупеях, поигрывающие жёсткими скулами; застенчивые местечковые мудрецы, чьи щёки, не знающие бритвы, опушены скудной чёрной куделицей, а глаза сочатся тоскою масличных дерев, всё знающих о давильне и считающих каждый поворот винта; пучеглазые нимфы в овечьем перманенте; мужики в бумажных майках и полосатых пижамных брюках, сдвигающие – напоказ – полувыпитые стаканы. Они глазели на меня молча и напряжённо – как люди, с трудом удерживающиеся от исповеди, уже подкатывающей к горлу горьким рвотным комом.

Теперь исповеди их я уже не услышу - даже в пересказе: уже нет толмачей, которые могли бы перетолмачить мне их немые истории.

В той – нечаянной - Библии не было первых страниц. Не было и стиха первого: “В начале…”

Ну и что? Разве есть начало у реки? у времени?

Разве мы начинаем жить С НАЧАЛА? Момент, с которого мы помним себя, наступает гораздо позже первого вздоха и первого – прямого и жёсткого, уже не смягчённого плотью матери – света: это момент, когда мы впервые выныриваем из глубины уже несущего нас потока.

Их не много - книг, которые можно читать, начиная с любого места.

 

“Известная в ботанике роза Иерихонская растёт ныне в песчаных степях Сирии, Египта и Аравии; жёсткие стебли ея в сухом состоянии свёртываются и, вырванные из песка ветром, перекатываются нередко через всю степь…”     Библейская энциклопедия. 1891 г.

 

«Родители мне почти ничего не рассказывали. Как-то это не было принято… Обрывки какие-то, фрагменты», - извинится перед журналистами Владимир Путин за незнание нюансов родовой истории. Это правда: не было принято. Что-то люди машинально скрывали, ибо родословная во взбаламученной стране могла навредить; чему-то не придавали значения – зачем история маленькому человеку, если уже есть история КПСС?

Но тем удивительнее становились истории, сложенные из обрывков и фрагментов. Из биографий выпадали рутинные подробности быта – оставались только ослепительные вспышки, выхватывавшие из мрака то глаз, то щеку, то мокрую прядь на бровях, и жизнь, восстановленная по этим пунктирам, оказывалась густа и насыщенна, как жизнь мифических богов и героев. Как жизнь белоглазого командира с деревянным крестьянским лицом, который – после продотрядов, но ещё до колхозов - бежал из деревни в красноармейцы, чтобы никогда уже не возвращаться к умирающей земле и даже не думать о ней.

Деревня ещё пыталась тянуть к беглецу свиловатые руки - однажды ему попомнили и собственную родню, и раскулаченную родню жены, но тут с олимпийских высот спустился deus ex mahina, тоже в скрипучих ремнях, и заступился за бывшего соседа по казарменной койке. Судьба отползла, поскуливая, и залегла неподалёку, а он будто и не чуял, как она нетерпеливо скребёт лапами – в отличие от многих, кого пугнуло да отпустило, он не сделался тих и осторожен. Наоборот: беглец-удачник хотел всего и много – он бил на охоте беззащитных сайгаков, бил больше, чем мог скормить семье; он ездил один, без своей крестьянки, на курорты и там – в полотняной летней форме, в белой фуражке – танцевал с пёстрыми крепдешинами, весёлый, долговязый, негнущийся человек; с войны он привёз трофеи (считая и семейный альбом) и ППЖ, «полевую походную жену», и об этом знали все, и однажды его ординарец – то ли из ревности, то ли из жалости к напуганной семье – застрелил эту женщину и пошёл под суд и сгинул из семейной истории, как убитая им медсестра, или повариха, или кем она там была; а беглец наш и в отставке оставался всё так же ненасытен – вылавливал и выписывал газетные глупости о пятилетнем плане и НАТО и адреса, по которым можно купить домик, только домик, без земли – и подальше, подальше от корявых пашен, предназначенных ему обманутой судьбой. И даже тут преуспел: земля, на которой он сделал последний вздох изъеденными бронхами, оказалась потом заграничной, чужой – и никто из нас, потомков, не станет ему соседом в его заброшенной, но единоличной могиле.

Чем не библейский сюжет?

 

Серёжа Брутман и Вова Путин – пружинистые клубки корней, забывших о земле, - колесят пустынями, каждый своею, но одинаково выжженными злым солнцем.

Мимо них, обгоняя их, с тележным скрипом проносятся по песчаным гребням тысячи таких же чёрных теней.

 

Писатели пишут буквами. Ткань книжного времени они ткут из секунд.

Самая тонкая ниточка в суровом рядне Ветхого завета – десятилетие.

Вместо букв – бури, землетрясения, пожары, потопы. Целые судьбы.

 

Есть ещё несколько судеб, в которые я часто заглядываю, чтобы узнать что-то о себе.

Ной, например, - солнцу и ветру и хитроумному Одиссею брат. Но если брат Одиссей по пути на Итаку хитроумно увозил себя на корабле всё дальше от Итаки и от себя самого, то брат Ной погрузил на ковчег всю свою Итаку, всех её чистых и нечистых, всю свою веру и всё своё неверие, чтобы прибыть туда-не-знаю-куда. Одиссей плыл налегке - Ной тащил груз. Одиссеев грациозный корабль оставался чист и празден – неповоротливый, как баржа, Ноев ковчег вопил на разные голоса и вонял силосом и дерьмом. Одиссей объяснял себе, что когда-нибудь он доплывёт до настоящей жизни – Ной плыл и жил. От Одиссея произошли мифы, стихи и детские кинофильмы. От Ноя - народы, цари и стада.

Или: Моисей. Не тот, молодой и яростнобородый, что опалился о терновый куст, горевший, не сгорая. И не тот, что косноязыко пытался увещевать народ свой, и плакал, когда люди не слушали его невнятных слов, и, плача, мечом истреблял братьев и сестёр своих. А тот, что на горе Нево - в конце неимоверного пути - сидит в пыли и смотрит на обетованную землю Ханаана. Ноги ещё саднят от того, давнего ожога, руки всё ещё липки от крови тех, кто не умел верить. “Вот земля, о которой Я клялся”: вот колодцы её и смоковницы её. И войдут в неё все, кроме него самого. Жизнь Моисея - он знает - кончится здесь, на горе Нево, в сотне шагов от торжества, и это – не наказание, а привилегия: тот, кто вёл к успеху, не смеет успехом насладиться, ибо должен был делать это не ради себя.

Или: Товия, муж Сарры, обманувший Бога. Семь мужей было у неё – и каждый умирал в первую же ночь, и Бог, должно быть, полагал эту свою затянувшуюся шутку удачной, и не прочь был продолжить розыгрыш. Товии присоветовали отпугнуть демона курениями, но что курения, когда шутит Сам! И «Товия встал с постели и сказал: встань, сестра, и помолимся, чтобы Господь помиловал нас». И рука Бога, занесённая для удара, в растерянности остановилась: соль шутки была в том, чтобы давать Сарре мужей и отбирать их, но о братьях её Господь не задумывался. А Товия всё частит, не давая Ему опомниться: «ныне, Господи, я беру сию сестру мою не для удовлетворения похоти, но поистине как жену: благоволи же помиловать меня, и дай мне состариться с нею», - и Он, махнув умеющей разить рукою, возвращается к обычным Божьим делам – ходу светил и урожаю фиников, и оставляет их жить и стариться. И если я пересказываю этот библейский анекдот с усмешкой – то затем лишь, чтобы вы не видели, как трогает меня простое открытие: если хотите состариться вместе, мало быть мужем женщины - надо чувствовать себя ещё и братом её.

 

Их могилы – на горе Арарат, и на горе Ноа, и где-то в Галилее – тоже утрачены для меня навсегда. И это равняет моего деда-беглеца с библейскими персонажами.

Я числю за собой нечто такое, чему могу найти объяснение, лишь вспоминая предков. И это делает библейских персонажей такими же близкими и невымышленными, как мои деды.

Вот в чём дело: Новый завет – биография одного Богочеловека, Ветхий – биография человечества, семейный альбом – мой, твой, моего друга, твоего врага. Она восполняет наше пионерско-комсомольское незнание родословной.

Другого смысла – сакрального, магического – Книга для меня, к счастью ли моему, на беду ли мне, не имеет.

 

Опять из Путина: «Они (соседи – С.Б.) были правильными евреями… дед в обязательном порядке с утра до ночи талдычил Талмуд: бу-бу-бу... Как-то я даже не выдержал и спросил его, что он бубнит. Он мне объяснил, что это за книга, и мне сразу стало неинтересно».

Когда Путин – мне на показ – входит в храм, я неизбежно вспоминаю это «бу-бу-бу».

И не надо кивать на Емельяна Ярославского, который нам, не читавшим Завета, успел загодя внушить насмешливое отношение к чудесам и несуразицам Библии.

Чудеса и несуразицы – родовые признаки поэзии. Путин, стало быть, к поэзии был глух.

 

Библейские фразы – из самой середины потока, хлынувшего из книги без первых страниц, - обрушились на меня, как волны. Наступали, отступали, вздымали вверх и бросали в солёную пропасть. И задыхался я ветром. И соль ела губы мои. 

«И воспылал гнев…» «И подошли они…» «И сказал им…» «И пойдёт каждый…» «И покорена  будет…»

Каждое начальное «И» – как вздох океана. Как замах.

Каждое «И» – как скрепа волн, делающая их океаном.

Или – пустынею, если волны сухи и жёлты.

Так бредит, так уговаривает сам себя, заговаривает страх и отчаяние одинокий странник – в такт плоту, собранному из обломков кораблекрушения, в такт экономному верблюжьему шагу.

Тысячи лиц и тысячи предметов нанизаны на союзы, ссоюжены ими в одно бесконечное, сложное предложение.

Сложносочинённое? Нет - ничего, кажется, не сочинено.

Сложноподчинённое, надо полагать.

 

Снова говорят о том, что надобен-де новый перевод Книги: в старом много тёмных мест.

«В начале, когда Бог сотворил Вселенную, Земля была бесформенной и пустынной. Яростный океан, который покрывал всё, был погружён в полную тьму, и дух Господа передвигался над водой. Затем Бог  приказал: «Да будет свет» – и свет появился. Бог был удовлетворён тем, что увидел». И так далее.

Никаких «тёмных мест». В отличие от привычного Синодального перевода («Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною»), на месте все глаголы. Бог похож на слесаря, рихтующего помятый кузов Вселенной.

Это – перевод с «современного английского перевода» (издано в Англии в 1982-м).

Французы тоже издали новый перевод – который «порывает с давней традицией «сверхпоэтизации предыдущих версий. Авторы предпочитают простоту… Слово «познать» было заменено на «спать с» (умиляется рекламный журнал французского МИДа).

Конечно, спать с женщиной – куда проще и доступней, чем познать её.

Лакуны, пропуски, синтаксические обрывы в привычном русскому уху переводе делают текст похожим на заклинание. Даже курсивные вставки, которыми пытаются заполнить, осветить некоторые «тёмные места», мешают, как надписи каких-нибудь Кисы и Оси поверх фресок.

Новые же переводы похожи на газетную информацию о давно простывших новостях. На инструкцию по применению бытового прибора. Для пользователей Бога, потребителей поэзии.

Будто Им можно пользоваться. Будто поэзию можно потреблять.

Никакого «бу-бу-бу». И магии, поэзии – никакой.

 

Тёмные места всегда влажны.

В Ветхом завете – тоже.

Тёмные, влажные, плодородные.

Жизнь зарождается там, где влажно и темно.

 

«…в сыром же воздухе растение опять расправляется и его ветви принимают прежний вид. И в настоящее время находят не мало роз в разных местах Палестины. Нынешняя Иерихонская роза есть пустынное растение, которое находят на 1 час пути от Иерихона к Мёртвому морю»   Библейская энциклопедия, 1891 г.

 

И сказал Бог: да произведёт земля душу живую по роду её.

Чувствую, Господи, зуд и шевеление в душе моей, будто оживает нечто и хочет расправиться, но сил ему недостаёт пока.

Укажи розе иерихонской место рода её – место, чтобы снова пустила она корни свои и достигла тёмных и влажных глубин.

Сергей БРУТМАН

 

На снимках: в заголовке, конечно, - та самая иерихонская роза, а в тексте - оба моих деда: Лев Брутман и Дмитрий Вишняков.

 

 

Поделиться: