Внутренняя Европа

Я читал и читал, но всё не спалось и не спалось. Я отложил слипающиеся строчки, выключил экономный районный свет и лежал, слыша, как ноет и ворочается внутри.

Хотелось туго набитого булыжником Брюсселя, пожилых и несвежих вод Венеции. Неизвестных бронзовых всадников на пьедесталах. Каких-нибудь парижских воробьёв –  совсем как наши, но клюющих круассан. Круассана хотелось - горячего, на котором тает жёлтое масло. И яичницы с беконом -  с беконом, звучным и хрустким, а не с молчаливой бумажной колбасой.

Вдруг оказалось, что уже светло. В гостиничном буфете я съел холодную яичницу, бледную и млявую. Бронзовый пешеход стоял в сквере, в одной руке сжимая кепку, другой указывая на райком партии. Под ноги известному мне пешему вождю райкомхоз навалил кучу для клумбы, и в навозном пару весело кормились воробьи: сразу видно, что отечественные.

Опять и опять хотелось в Европу.

Да, вот так – по-советски: не «опять в Европу», а «опять хотелось».

 

Очень, очень хотелось в Европу. Непонятно зачем: Европа была зачитана нами до дыр.

Убедиться, что она есть?

 

Натуральная Европа была вредна для нашего здоровья.  

В 80-х годах мой знакомый оказался в Швейцарии. И немножечко сошёл с ума. Что случилось с профессором Плейшнером, все мы видели в кино. Мой знакомый тоже видел. Тем не менее, сойдя с ума и с тротуара, он шатался прямо по мостовым, крошил круассан, высматривал под стрехами воробьёв – и попал под машину.

Он был москвич, искушённый в пересечении шумного уже тогда Ленинского проспекта, а во всей Швейцарии населения было меньше, чем в Москве, - и надо же...

Видимо, за сорок лет после гибели профессора в Швейцарии сильно прибыло машин.

 

Читающим  Европу Петербург всегда был милее Москвы.

Петербург был вымышлен Петром разом, как слепой слепок с Европы: зачем иначе было бы по-голландски теснить к дому дом на огромном пустыре, и рыть в земле, годной для жизни, канавы под комариные инкубаторы.

А Москва произрастала дичком: из усадеб – деревни, из деревень – мегаполис. В её устройстве чувствовалась вольность степных юрт.

В столице, увязшей в неоновой зыби, - ты чувствовал себя потным скифом. А в областном городе Питере, заплатанном, как глухоманный дворянин, - европейцем.

Особенно – зимой. Зимой в Питере редко случались синий хруст, золотистый звон, малиновое солнце, как в Москве или рядом, в Новгороде; всё больше – мокрая невнятица под ногами, капли на стёклах, непросыхающий ветер.

Тут лучше приживались мягкие и тёплые европейские ценности, нестойкие к перепадам температуры, осторожные с «да» и «нет».

 

На карте Китая есть Внутренняя Монголия.

Рядом есть Монголия просто - отдельная, совсем другая страна. 

Соблазнительно звучит: Внутренняя...

Снаружи – Китай, а в нём упрятан Некитай. Как в русском человеке – потаённая Европа.

 

Зимой в Европе играют в футбол под открытым небом, на живой траве. Иногда – под дождём.

И вот Европа на нас надышала. В декабре шёл дождь и в январе шёл дождь. Небо и земля были заодно – небо цвета земли, земля небесной сырости, вся разница в полутонах. И под окном у меня – газон, потемневший, но не выжженный морозом.

Всё то же, что и в теленовостях из Европы.

Только раньше я смотрел их с сухими ногами, а теперь – в промокших по-европейски ботинках.

 

Катастрофические новости научили нас: если хочешь выбраться из затонувшей подлодки или тонущего авто, надо затопить отсек или салон, чтобы внутреннее давление сравнялось с внешним.

Вот оно и сравнялось, наконец: и внутри – читаная и усвоенная Европа, и снаружи – еврозима.

То, что ныло да ворочалось внутри, и двоило тебя, и мучилось в тебе, может выбираться в большой мир, не опасаясь, оледенев, околеть.

 

И вдруг оказалось, что в Европу совсем не хочется. Ни капельки.

Чего там делать? Только ноги мочить.

Хочется сухих ботинок на меху (а лучше – валенок, в них покойней и неспешней). И снега – да не клёклого: на ходу, едва наклонившись, зацепить пригоршню из высокого сугроба, и, рассыпая по пути половину из варежки, жечь глаза и губы крупными острыми кристаллами.

Хочется промёрзнуть до сокровенных частей. А промёрзши, подсесть к глубокой тарелке щей, и предварить её рюмкой, и послушать жаркий ток водки по неизменному маршруту, и обжечься о ложку.

Не декапреля или мартобря хочется, а русской определённости.

 

Хочется русской определённости - хотя бы извне.

Европа внутри? Да и хрен с ней: пусть ворочается.

Кстати... пока щи на плите, не хочешь скоротать ожидание азиатской горбушкой чёрного - с хреном, совершенно определённым в своей ярости?

 

Да-да, давайте поговорим про хрен, а также горчицу, и про судьбу кислой капусты, обручённой с зимними щами. О чём угодно – лишь бы не объяснять себе, почему никакие погоды не кажутся нам благоприятными для высвобождения Внутренней  Европы и мы удерживаем её в себе. Сберегаем зачем-то.

 

Но вот я просыпаюсь – и вижу, что твердь небесная отделена, наконец-то, от тверди земной и смётана с нею только крупными стежками метели. И газон бел, и воробьёв с него смело, а прохожие оделись в лохматые скифские шкуры.

Сразу полегчало на душе.

Вот видишь, потаённая Европа, какой у нас климат... Но ты не покидай меня. Надо, чтобы ты была, чтобы напоминала о себе, рвалась из меня, разрывая меня. Чтобы саднила, как культя.

Может, это и есть русский путь.

Сергей БРУТМАН

Фото автора