Гуляй, струльдбруг

Опять праздники на Руси.

Опять с площадей тянет липким дымом, как от жертвенников, на которых сжигают предназначенное в жратву идолам. Идолы – не травоядные, с их жратвы капает и трещит на угольях жир. Но идолы непривередливы, им достаётся только дым, который пахнет не лучше, чем дым горящих хижин.

Идолам – кислый дым сжигаемой  плоти, испорченной уксусным маринадом, который должен отбивать дух дешёвого лежалого мяса.

Кислый дым, спасибо, будет не похож на запах палёной человечины.

Идолам – дым, что-то вроде славословия, а мясо съедят люди сами. Будут, жилистое, рвать зубами, пока жир стекает по запястьям.

Опять дымные праздники. Повод не имеет значения. Повод для народных гуляний всегда можно придумать. Да его может и не быть. Можно, как в Великом Новгороде, на всё лето затеять «губернаторский проект» - длинную цепь развлечения тех, кто согласен быть молекулой, атомом толпы.  Развлечения, сиречь отвлечения.

Цель важнее повода. Надо, чтобы пахло мясом и чтобы бодрая музыка заглушала мысли, даже если они есть.

Как там в свежей песне Гребенщикова? «Вылезу на облако, гляну на село - Все гуляют, всем невесело».

Даже на облаках невесело, где отсиживаются идолы: площадная шашлычная копоть оседает на облаках траурными каёмками.

 

Не сказать, что юность наша совсем не знала шашлыков, но они точно не были шаблонным развлечением.

Причина была не какая-нибудь идеологическая. Главным препятствием проникновения шашлыка в ежедневный быт служил, конечно, дефицит подходящего мяса.

Шашлыки водились в ресторанах, в которых мы практически никогда не бывали в силу молодой малодостаточности.

И когда приятели впервые позвали меня «на шашлыки», я воспринял это как приглашение к приключению.

«На шашлыки» следовало ехать на автобусе: машины были редкостью даже у взрослых и состоятельных. На автобусной остановке я обнаружил среди своих друзей совершенно незнакомого мне парня. Незнакомец должен был стать важной деталью приключения, поскольку именно он принёс - в модном полиэтиленовом пакете с закуривающим ковбоем – мясо.

Мясо было – так себе: не окорок, не шейка, не вырезка. Конечно, никто его предварительно не вымачивал и не мариновал по незнанию таких тонкостей. А всё же - мясо!

Автобус довёз нас до самого близкого пригорода. Там мы пошли на берег реки, густо поросший тальником, под стены бывшего монастыря, давно превращённого в общагу художников, чуждых какого-либо воздержания. По пути друзья мои нашли и тащили с собой кирпичи. Два кирпича должны были заменить мангал – настоящие мангалы тоже были неведомы в наших краях..

Не удивительно, что шашлык нам не удался. Употребить подгорелое жилистое мясо мы всё же смогли - спасибо крепким зубам. Вино, пусть и сухое, жевать не приходится, и пока по кругу ходили одна за другой бутылки, челюсти успевали немного отдохнуть.

Как писалось в школьных сочинениях той дошашлычной эры, усталые, но довольные мы возвращались домой. Ой, нет, не так: усталые, голодные и пьяные. Так что приключение удалось лучше, чем шашлык.

 

Многолетние писательские злоключения Василия Гроссмана начались с того, что его повесть «Народ бессмертен» не понравилась Сталину. Литератор был в то время правоверным, искренне обожал Ленина, повесть написал стандартно-советскую, начиная с заглавия.  Что могло не понравиться Сталину, понять трудно. 

Предполагаю, что как раз название повести его смутило: вождь мог рассудить, что бессмертие по рангу положено именно вождям, а не какому-то там «народу». Хотя по факту похвалиться бессмертием могут действительно только целые народы. Гитлеровцы, убив миллионы евреев, всё же не смогли уничтожить их всех, и африканским хуту, подвергшим геноциду своих соседей, всё же не удалось полностью истребить тутси: всегда кто-то да остаётся, чтобы сохранить генофонд для будущих поколений, снова населить землю.

 

Что ни говори о Сталине, а доподлинно неизвестно, был ли он озабочен проблемой личного бессмертия, нанимал ли учёную братию для решения такой задачи. Это уже позже, когда долгожительство правящей элиты стало обычным, страна начала завидовать таинственным «кремлёвским таблеткам», благодаря которым её предводители стали заживаться на белом свете дольше, чем удалось Сталину.

«Кремлёвские таблетки» оказались всего-то электростимуляторами желудочно-кишечного тракта. Хорошенькое бессмертие – исправно переваривать пищу и испражняться при увядших-то мозгах… (Вообще-то недолгий период советской геронтократии заставляет верить, что так оно и было).

Десятилетия спустя, на новых подступах к очередному периоду геронтократии, учёную братию всё же наняли.

Ну, как – учёную… О возможности вечной жизни вождям напел один членкор и полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством», известный не столько собственными научными трудами, сколько телевизионными разглагольствованиями о науке. Он же – основатель веры в биологическое оружие, поражающее исключительно россиян. Подобных «учёных» давно подвергли остракизму их порядочные коллеги, но этого попробуй тронь, если его родной брат – олигарх и ближайший друг Самого!

Один мой коллега (и тоже: ну как – коллега, если он медиаменеджер) восхищался, помнится, кругозором этого кавалера. Действительно, такой кругозор не может не поражать, ибо простому смертному недоступны сферы, существующие лишь для неудержимых фантазёров. Они – вроде персонажа знаменитой Фламмарионовой гравюры, который сквозь занавес небесного свода просунул голову и обозревает пространство, где обыкновенный менеджер может только задохнуться, и вовсе не от восторга.

(Кстати, мой недоколлега удивительно похож - чисто внешне - на восхитительного членкора-конспиролога: то же грузное лицо и прилагаемая к таким лицам барская вальяжность. Может быть, такие лица и фигуры выдают в закрытых распределителях тем, кто посвящает свою жизнь государственной службе?).

Был бы брат олигарха честным человеком - предупредил бы своих заказчиков, что тленья избежать, преодолеть энтропию способен разве что поэт, да и то гениальный: пусть пробуют.

А обнадёженные претенденты на бессмертие теперь не жалеют средств на эксперименты. Главный претендент однажды – сгоряча – сказал пообещал «перспективные решения, которые… обязательно изменят жизнь людей». Он этих людей и их число не назвал, но его подручные полагают, что к 2030 году открытия придворных исследователей позволят сохранить «175 тысяч жизней».

Если вспомнить, что в России – ещё до пандемии ковида и до кровопролитных «специальных операций» - умирали в год без малого 2 миллиона человек, чиновничий оптимизм покажется чрезмерным.

 

Sometimes, though very rarely, a child happened to be born in a family, with a red circular spot in the forehead, (…) which was an infallible mark that it should never die.

Экскьюз ми, увлёкся и забыл перевести, исправляюсь: «Время от времени, хотя очень редко, у кого-нибудь рождается ребёнок с круглым красным пятнышком на лбу (…); которое служит верным признаком, что такой ребёнок никогда не умрёт».

Джонатан Свифт, «Путешествия в некоторые удалённые страны мира в четырёх частях: сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей», 1726 год, часть третья – «Путешествие в Лапуту, Бальнибарби, Лаггнегг, Глаббдобдриб и Японию».

Речь как раз о Лаггнегге, об удивительной касте струльдбругов, сиречь бессмертных.

Услышав о них, доктор Гулливер размечтался: «Если бы мне суждено было родиться на свет струльдбругом, то (…) я бы прежде всего решил всеми способами и средствами добыть себе богатство». Пока – почти совпадает с приметами нашего времени. За исключением того, что наши мечтатели о бессмертии, загодя побеспокоились о богатстве.  Начали, так сказать, с малого, зато - для них - вполне достижимого. В отличие от Гулливера, который рассчитывал, что «мог бы лет через двести стать первым богачом в королевстве». А вдруг эксперименты провалятся, и двухсот лет в запасе не окажется?

Разумный лаггнеггец, впрочем, охладил энтузиазм иноземца, сказавши, что «дряхлые старики дорожат каждым лишним днём жизни  (…); только здесь, на острове Лаггнегге, нет этой бешеной жажды жизни, ибо у всех перед глазами пример долголетия — струльдбруги», которые «до тридцатилетнего возраста  ничем не отличаются от остальных людей; затем становятся мало-помалу мрачными и угрюмыми (…) По достижении восьмидесятилетнего возраста, который здесь считается пределом человеческой жизни, они не только подвергаются всем недугам и слабостям, свойственным прочим старикам, но бывают ещё подавлены страшной перспективой влачить такое существование вечно. Струльдбруги не только упрямы, сварливы, жадны, угрюмы, тщеславны и болтливы, но они  (…) лишены естественных добрых чувств, которые у них не простираются дальше чем на внуков. Зависть и немощные желания непрестанно снедают их (…)».

«В девяносто лет  (…)  они забывают названия самых обыденных вещей и имена лиц, даже своих ближайших друзей и родственников. Вследствие этого они не способны развлекаться чтением, так как их память не удерживает начала фразы, когда они доходят до её конца; таким образом, они лишены единственного доступного им развлечения.

Так как язык этой страны постоянно изменяется, то струльдбруги, родившиеся в одном столетии, с трудом понимают язык людей, родившихся в другом, а после двухсот лет вообще не способны вести разговор (кроме небольшого количества фраз, состоящих из общих слов) с окружающими их смертными, и, таким образом, они подвержены печальной участи чувствовать себя иностранцами в своём отечестве».

Что-то мне подсказывает, что струльдбруги, живущие  под нашими родными осинами, достигают подобного состояния значительно раньше.

They are despised and hated by all sorts of people:. «Струльдбругов все ненавидят и презирают. (…)  Они с годами всё явственней становятся похожими на привидения…»

Цитата получается слишком обширная. Пора резюмировать вместе со Свифтом: «Здешние законы относительно струльдбругов отличаются большой разумностью», «всякая другая страна должна была бы в подобных обстоятельствах ввести такие же».  Закон же состоит в том, что в восемьдесят лет струльдбругов  подвергают гражданской смерти; даже имущество их немедленно отходит наследникам, и бессмертные могут рассчитывать лишь на  «небольшой паёк» «Иначе благодаря алчности . (…)  эти бессмертные со временем захватили бы в собственность всю страну и присвоили бы себе всю гражданскую власть, что, вследствие их полной неспособности к управлению, привело бы к гибели государства».

Такое ощущение, что Свифт, как и его Гулливер, совершал долгое путешествие, причём добрался не просто до России, но до России далёкого от него века.

Постойте-ка: а может, он вообще выдумал – вычислил, предсказал, эту Россию?

Не учёл только, что сами струльдбруги будут писать законы, от которых ждать разумности – наивно.

 

Чего в пророчестве Свифта не хватает, так это другой, особенной муки, которую должен испытывать струльдбруг: разницы между реальным возрастом и возрастом психологическим. Даже у смертного они различаются.

Вот только можно ли вообще говорить применительно к бессмертным о возрасте, этой о вешке на пути к небытию, если у этой дороги заведомо нет конца, а следовательно, нет и смысла считать шаги и вёрсты?

Ещё не девяносто и даже не восемьдесят – откуда же ломота в суставах или тяжесть около сердца? Как, разве мне не тридцать пять…ну, максимум сорок? Как, конец дороги уже мреет впереди?

Не стоит удивляться видимой, внешней неутомимости пожилых. Причина не в трагической разнице между иллюзиями души и ощущениями тела. Нежелание остановиться, дать отдых суставам и сердцу, объясняется просто: нет смысла устраивать привал, когда до конца дороги – рукой подать.

Я вам не «народ», мне не обещано бессмертие, я у себя один-единственный, и этот вызолоченный солнцем осенний денёк может для меня не повториться. Чай, не струльдбруг, и есть куда спешить.

 

Если в буквальном смысле нации и неискоренимы, не всё очевидное стоит произносить вслух.

Выражение «народ бессмертен» кажется фальшивым и напыщенным трюизмом хотя бы оттого, что в нём слышатся слащавые глупости отечественных народников, а то и кровавые мерзости нацистов: последние тоже льстили сокровникам, кровь «чужаков» безжалостно проливая.

Не так всё просто с бессмертием, не так всё просто. Оно ведь может оказаться и карой. Всякий ли народ готов взвалить на себя ношу Агасфера, которого Бог приговорил жить и жить?

(Свифт как доктор богословия не мог не знать библейское предание об Агасфере, но как литератор он должен был раскрыть личные переживания выпавшего из естественной для человека среды и из времени вообще, а как литератор католический - показать тяготы бессмертия, обрушенного на смертного, который обидел Иисуса на его пути к Голгофе. Подробностей о страданиях Агасфера мы из предания знаем мало, зато знаем о них на примере струльдбругов).

Каково тебе, бессмертный народ, будет веками плутать среди неверных, воображаемых ориентиров твоей болотистой страны. Каково тебе очаровываться ложью, догадываясь, что тебе лгут?  Каково вечно задыхаться кисло-сладким идоложертвенным дымом, и никак не задохнуться? И понимать, что ни жир запятнавшую тебя кровь жертв ты никогда уже с себя не смоешь, не сдерёшь, не сцарапаешь…

Одному европейскому народу когда-то тоже позволили – вопреки грехам его - остаться бессмертным. Не путал ли он наказание с наградой? Счастлив ли он своей историей – или хотя бы стесняется её?

Спросите у него, спросите.

Сергей БРУТМАН

В заголовке: тот самый безумный смельчак из Фламмариона.