Грешные люди

Он был ужасен.

На его лице с прозрачными ресницами и на багровой шее, торчавшей из скользкого нейлона рубахи, были написаны все последние страницы его биографии, все записи в трудовой книжке - координаты мест выгодных, блатных, хабарных, но пьяных и нечистых: директор рынка, заведующий пивной, председатель гаражного кооператива.

Ужасно было видеть, как полыхает сквозь хрусталь и водку его золотой зуб.

И как он кривится, прежде чем выпить, но выпивает до капли.

И как немедленно закусывает водку валидолом.

Ужасно было слушать громкие и пустые слова, которые  он говорил на правах хозяина застолья.

- Ну, что - евреи? - говорил он. - Уж если кто еврей - так это я, - и он бил себя в нейлоновую грудь, и обводил прозрачным взглядом чешское стекло, югославскую мебель и бутерброды с икрой - приметы тогдашней успешности.

Из-под нейлона проступала тень синей бумажной майки. Сквозь нейлон проступали влажные пятна - как пятна морей на контурной карте.

Ужасно было его чувство юмора. Он думал, что называть Шопена - Жопеном и Шульмана - Жульманом, - это остроумно.

И в уголках его губ скапливалась белой пенкой слюна.

И он был тоже ужасен.

Ужасны были тонко подбритые, как у молодого Симонова, усики на красивом местечковом лице.

Он любил надевать чёрный берет. Он пришёл в узком чёрном галстучке и всё ещё не снял пиджака. И ел он аккуратно, и пил как-то незаметно, и баритону своему, красивому и уверенному, волю давал не слишком часто, как положено интеллигентному человеку. Это-то в нём и ужасало: я знал его дом, в котором почти не было книг - только смешные пушистые собачки и кошечки в серванте, на торшере и на стене, безделушки, которые собирала его жена, необыкновенно-золотистая блондинка, выше его и громче его. Нет, я не мог считать его интеллигентным человеком. Он притворялся – это-то и было ужасно.

Ужасны были и остальные гости. Они слишком сочно жевали и слишком громко глотали. На их лицах проступали - как пот на рубашке хозяина - тайные знаки прошлых отношений: когда-то кто-то от кого-то зависел. Но время и соседство хозяина дома, который мог облагодетельствовать любого из них, уравнивало их.

Они пили и вспоминали, как им пилось когда-то, в том самом прошлом, и ревновали своё прошлое к тем, кто пришёл им на смену, ругательски ругали своих сменщиков и хвалили друг друга, потому что время ревности друг к другу уже прошло.

И шутили они так же грубо, как хозяин дома. И анекдоты рассказывали очень старые и бессмысленно-пошлые. «В каком месте у всех женщин курчавые волосы?» - спрашивали они. «В Африке!» - отвечали они и хохотали, роняя с губ горошек салата оливье.

И женщины их были ужасны - многократно перекрашенные, дорого, но неудобно одетые, они визгливо смеялись кровавыми ртами над пошлыми шутками. И только иногда, будто опасаясь ответить ещё большей пошлостью, зажимали себе рты - но не слишком крепко, чтобы не размазать помаду.

Мне казалось, что от всех них пахло дымом, как от грешников в аду… Или дымом «беломора»?

Я сидел, глядя в тарелку.

Они налили и мне, хотя знали, что по возрасту мне вроде водки не полагается. Своим сыновьям они бы не налили. Они отнеслись ко мне, как ко взрослому. И я не мог смотреть им в лица - они могли прочесть в моих глазах нечто, не похожее на благодарность.

Они этого не заслужили. Тем более - от меня.

Даже рюмка, которая стоит передо мною, налита, в сущности, не мне. Это - вроде поминальной рюмки. Передо мною она только потому, что на этом самом месте должен был бы сидеть мой отец, друживший с ними.

Кто я такой, чтобы пенять им на грехи?

Эти люди были старлеями и капитанами, ротными и комбатами, как мой отец. Грязь войны чавкала под их сапогами. Хлипкие блиндажи сыпали им труху в глаза. Их решения были мелки, как эта труха, они должны были просто умереть на расстоянии вытянутой руки от своих солдат, если придётся. Или не умереть, если повезёт. Как карта ляжет: штабная карта, им невидимая.

Через тридцать лет они ни словом не вспомнили за столом войну.

Они задерживали списки потерь, чтобы получить «наркомовскую норму» выбывших. Преувеличивали число убитых врагов. Резали телефонный провод, чтобы не получить бессмысленный приказ. Они совали в карманы золотые часы из разбитых немецких лавок.

Они грешили.

Но где-то там, в тылу, о них думали, как о святых, и ждали от них чуда.

Они не только победили, но и выжили - не всякий, попавший в святцы, может этим похвалиться.

У святости выживших есть пределы.

Прошло ещё столько же - и даже больше. Большинство этих капитанов, которых уволили подполковниками, уже умерли, я до сих пор с благодарностью вспоминаю ту рюмку, но видеть их могил не хочу.

Не хочу.

Мне нравится думать, что они просто скрылись от меня в том самом - пропитавшем их - чаде сгоревших танков.

Или это был дым «беломора»?

Сергей БРУТМАН

Фото автора