Дворцы нашего детства

Оп-оп… закачались на волнах – красное, белое, красное – и поплыли, оп-оп: весёлое, как ванька-встанька, лёгкое слово - поплавок.

Воду, в полдень пахнущую взрезанным арбузом, я люблю, и рыбу, как новгородцу положено, уважаю, а к рыбалке  вот равнодушен: в сон меня клонит рыбалка. И не о том я поплавке вспоминаю, что сухо поцокивает об удилище, пока вы к речке идёте. А о том поплавке, второе имя которого – дыр-быр – погромыхивает, как лист железа под ногой: дебаркадер.

Без этих понтонов, несущих над речкой бело-зелёные домики помещичьего вида -  с деревянными колоннами и балясинами, не было бы и Волхова прежних лет.

Одни дебаркадеры работали пристанями на пути из Новгорода в Ильмень и обратно, и, в ожидании рейса, разогретые солнышком до красной мглы в глазах, мы прыгали с борта в тепловатую муть реки у Быков - у могучих опор никогда не существовавшего моста – и снова взбирались на раскаленный противень, на теплые шероховатые доски, на которых мокрые отпечатки наших пяток высыхали на глазах и, кажется, даже с кухонным шипеньем….

Но главным дебаркадером был, конечно, пришвартованный  у моста, напротив бани, и прозванный Поплавком. Для всех это был магазин водницкого ОРСа, а для меня…

Вот мы всходим по тряскому трапу, цепляясь за мамину руку и не глядя в бездонную пропасть, и оказываемся в каютах, где стены оклеены железнодорожным линкрустом – спутником дальних путешествий под колокольцы ложечек, бьющихся о край стакана.

На нижней палубе першит в горле от ванилина. Грохочет о весы несокрушимый рафинад, и насвистывают, ссссыпаясь с  сссовка, пыльные крупы, и бьёт блатную чечётку бледный горох, и пачки чая, шебурша, кувыркаются в чью-то суму: выходной сегодня, день закупок, день загрузки семейных трюмов леденцами «Прозрачными» (с рыбками на бумажке) и частиком в томате.

Мы – корсары, ваш тихоход взят нами на абордаж, мы разобьем анкерки, полные рома, мы взломаем ваши шкатулки с колье, где каждое стёклышко – в тысячу карат. На верхней палубе вашего тихохода, в пронизанных солнцем высотах, среди штук безмолвного сукна, хранятся ваши дублоны и пиастры: золотистые моряцкие “крабы” на фуражку и – тельняшки, тельняшки, чьи полоски чернее Чёрного моря…

Хорошо бы маме понадобилось подняться туда по скрипучему трапу.

И пока мама отсчитывает провиантской тетеньке монетки за наши трофеи, мы смотрим на гладкие полы, на зелёные стены, на которых пляшут перистые блики воды, плещущей так близко к окну.

Даже отсюда слышно чмоканье волны о понтон. Но надо дождаться, когда мимо промчится теплоход «Ракета» и погонит настоящую волну. Тогда Поплавок вздрогнет и закачается – и с ним тревожно запрыгает, как мячик-раскидайчик на резиновой нитке, сердце: мы отчаливаем, прощайте-прощайте, и  провианта нам хватит  до чудных островов, которые океан сберегает для нас одних.

Это удивительное приключение так часто начиналось – и никогда  ничем не заканчивалось, пока однажды я, вернувшись с нашего чайного клипера, не сел за старившийся в шкафу нетронутым  гроссбух в переплёте под зелёный мрамор и не начал писать свой первый-последний роман, толстый-толстый (страниц сто), про бом-брамсели со стакселями, про добродушных пиратов и кровожадных купцов.

В жизни я имел обыкновение тонуть – то в мутной заводи, то в хлорированной чаше. А тут – плыл и плыл, годами, боясь только одного: как бы не кончился этот роман с клиперами.

А вот Поплавок – вопреки природе поплавков – утонул. Получил пробоину – и утонул в реке времени.

Ушли из нашей жизни и другие дебаркадеры, хлопоча невидимой парусиной.

Может, это было хлопотанье крыльев: в бессрочный поход уведены дебаркадеры своими genius loci, что на латыни означает, как ни странно, не гениального лоцмана - а Гения места, крылатого ангела ландшафта.

 Сергей БРУТМАН

Читайте также: "Анфан террибль волховских берегов"