Вечный изгнанник

13 марта 2023, 10:19 / 0

Не столько Пушкин, сколько Герцен – «наше всё».

В начале 90-х в Новгороде вернули улицам   исторические, «досоветские» названия. Наряду с такими, в которых чувствовался аромат времени и места, среди «новых старых» имён оказались вполне стандартные  для дореволюционных времён и потому мало отличающиеся от «Лениных», «Либкнехтов» и «Кировых» советских лет. Ну, разве что своим «религиозным» содержанием.

Но не это главное. В результате «топонимической революции» (или контрреволюции) с карты города исчезла память о людях, о которых России в целом и Новгороду тем более стоило бы помнить – не либкнехты, чай. Исчезли декабристы. Затерялся Лермонтов. Горький, восхищённо рассказывавший Паустовскому об особой красоте гераней на новгородских подоконниках, отправился куда-то следом за им расхваленным соцреализмом. В очередное «изгнание» отправился Герцен.

Парадокс, право: графоман Кочетов, ничем не примечательный, кроме сталинизма, чрезмерного даже для своей эпохи, остался,  а Герцен – нет.

Помню, как пожаловался на это одному из двигателей той «революции», новгородскому историку Василию Андрееву, ныне покойному. Ничего, - успокоил меня Василий Фёдорович, - можно ведь будет назвать их именами улицы в городских новостройках.

Новостроек пришлось ждать. Наконец они появились, но  утраченные городские  топонимы не вернулись. Конечно, хорошо, когда топонимика следует за ландшафтом, за природой, но не могу считать, что улицы Озёрная и Луговая, не говоря уж о Речном переулке, - какие-то по-особому новгородские, эндемичные имена.

И не столько жаль памяти о Горьком (заменим её собственноручным выращиванием гераней) или Лермонтове, сколько Герцена. Не вернули его ни в год 200-летия со дня рождения, ни в 210-м от рождения публициста.   А ведь сегодня, на очередном витке истории, особенно остро ощущаешь его, в отличие от иных хрестоматийных персон, коллегой, товарищем и даже современником: снова зверствует цензура, снова общество индевеет и дубеет на глазах, как при Николае Палкине, со свободой слова умирает свобода мысли. И снова хочется, чтобы кто-то «звал живых», как герценовский «Колокол».

Должны же быть «живые» на этом огромном тёмном пространстве?!

***

Грешным делом, думал, что с отменой Дня советской печати, привязанного к 5 мая как к дню выхода первого номера «ленинской «Правды», появится в российском календаре День «несоветской печати», «печати просто». Не вышло. Ввели 13 января – то есть День имперской печати, день рождения «Ведомостей» императора Петра. Ладно, выразимся мягче: день государственной печати. Хотя синонимичность этих понятий день ото дня возрастает…

А могли бы парламентарии 1991-го, заглянув в календарь, свериться с датой выхода первого номера неподцензурного «Колокола».

Могли – но не захотели. Как чуяли, что независимость печати через какое-нибудь десятилетие превратится в анахронизм.

***

Жалко расставаться с Герценом не потому даже, что он был в Новгороде не проездом, как прочие классики, а жил здесь в ссылке (и  делал вид, что трудится на «госслужбе»). Память об этом всё равно хранится в XXVII, «новгородской», главе «Былого и дум» - самого известного его труда. Жаль самой жизни Александра Ивановича, такой трудной и блистательной. Жаль этой удивительной личности, заметно невостребованной потомками. Жаль их с Огарёвым молодой, горячечной клятвы на Воробьёвых горах, о которой каждый что-то помнит из урока литературы – даже тот, кто от собственных юношеских клятв давно отступился. Жаль самоотречения, на которое обрекали себя такие, как Герцен, не подозревая, что когда-то соотечественники отрекутся и от их самоотречения, и от всего наследия.

Занятно, что началось это не с охотнорядцев любого времени, а с диссидентствующей интеллигенции. Может быть, с коржавинских стихов: «Но декабристы разбудили Герцена. Он недоспал. Отсюда всё пошло». «Разбудили Герцена» - это, если кто не помнит (хотя школьный учебник надо бы помнить) из ленинской статьи 1912 года. В стихах и автору «мема» досталось: «Какая сука разбудила Ленина? Кому мешало, что ребёнок спит?». Образ всеобщего утомительного недосыпа виделся Коржавину символом происходящего со страной: «Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!.. Нельзя в России никого будить».

Остроумно, но – неправда. Скорее наоборот: вот уже сколько времени и сама интеллигенция не может добудиться до своего народа. Может быть, оттого, что нового «Колокола» -  из такой звучной бронзы, «Колокола»  герценовской мощи  у неё больше нет. Не отлили.

***

Вот именно для того, чтобы его отлить, и требовалось определённое самоотречение.

Нет, Герцена не заковывали в кандалы. Ссылка его – всего лишь бархатные шелепы по тем-то временам. Даже две ссылки: первая – за пение «пасквильных песен, порочащих императорскую фамилию», вторая – за пересказ и комментарий городской сенсации о будочнике (мелком «силовике» по-нынешнему), убившем и ограбившем прохожего (сущая правда, но, опять же по-нынешнему, «дискредитирующая» силовую опору режима).

Его даже не высылали за рубеж. Наоборот, царь требовал его возвращения, а он отказался повиноваться, за что петербургский уголовный суд вынес приговор: «Подсудимого Герцена, лишив всех прав состояния, признать за вечного изгнанника из пределов Российского государства».

С тех пор вражда Романовых и Герцена не затихала.

Кстати, знаете ли вы, что они были дальними родственниками? Да-да, по родоначальнику Романовых и Яковлевых, по Андрею Кобыле, который - и по легенде, и по уверению некоторых учёных – приехал «из Немец» с отцом, прусским князем Камбилой, врагом тевтонцев, пожелавшим  служить Александру Невскому. И первоначально осели они… в Новгороде, на Прусском улице. Так что ссылка незаконного сына Ивана Яковлева в Новгород выглядит как бы срединной рифмой в этой истории. Даже будь это всего-то легендой, не стоило бы новгородцам такими мифами  разбрасываться…

«Вечного изгнанника» самодержавие не смогло даже задушить нищетой. Он обратился к услугам знаменитого Ротшильда, который, грозя императору финансовым бойкотом, сумел вызволить из России герценовские наследственные средства. Банкир, один из богатейших людей планеты (который никакого интереса не имел к социализму, увлёкшему его доверителя),  ещё и спонсировал Вольную типографию эмигранта.

Не похоже, чтобы лишь из  меркантильных интересов – бывают гешефты и повыгоднее. Наверное, обаяние натуры русского изгнанника тоже играло свою роль.

И потому терзания, которых Герцен был не чужд, являлись следствием  не внешних воздействий, а скорее внутренних конфликтов. Конфликтов идей.

Например, патриотизма – и сознания несовершенства своей Родины. Западничества – и сознания того, что искомого идеала нет и на Западе тоже («Европа изживёт свою бедную жизнь в сумерках тупоумия, в вялых чувствах без убеждений»). Социалистических стремлений – и понимания того, что социализм в любой его форме не есть   цель человечества и «успокоительная таблетка» для него.

Кто и что ни говорил бы позже, а роль философии – вовсе не в том, чтобы изменить мир. Трансформации – дело ремесленное. А философ именно что должен объяснить, почему и как мир стоит изменять. Герцен был философом – в отличие от Ленина с его вялыми конспектами чужих трудов. Помню, с каким изумлением в 70-е, якобы «уйдя в увольнение» на свою солдатскую койку, обнаружил я в «оттепельном» томике  «Писем с того берега» из полковой библиотеки – и немедленно законспектировал –  следующее пророчество: «Социализм разовьётся во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания, и снова начнётся смертная борьба, в которой социализм займёт место нынешнего консерватизма и будет побеждён грядущею, неизвестною нам революцией».

На дворе царил «развитой социализм» со всеми его «развитыми нелепостями» - и, наверное, не случайно более свежее издание «Писем…» я увидел ещё не скоро. 

***

Кстати, даже по этой короткой цитате можно понять, сколько потеряла русская литература в лице Герцена, начавшего как беллетрист, но опыты не продолжившего. Беллетристика его была и хороша, но… как-то стандартна, что ли. А вот уйдя в публицистику, где не надо сплетать сюжет, а можно  прямо говорить о том, что тревожит сердце, Александр Иванович буквально  взорвался образной лексикой. Взрывная энергия любой его «етюды» завораживает. Это – похлеще даже «Опытов» Монтеня, основоположника жанра. 

Любопытно, что многие современники не могли оценить его языка, его новаторства, торчавшего из скучноватой, стандартизированной русской прозы, как острый гвоздь. Журнал «Москвитянин» в своём антигерценовском пасквиле насчитал у Александра Ивановича «217 нелепостей, безграмотностей, выражений, чуждых духу и грамматике русского языка». Знаете - каких? «Непроходимо глупый», «распущенность», «требовательность»… И, между прочим, «гласность» и «перестройка» тоже. То есть он обогатил родной язык словами,   прижившимися и сегодня не просто понятными, а обиходными. Куда там Карамзину, Хлебникову  или Маяковскому…

Видимо, он и сам сознавал своё превосходство над многими другими литераторами. Толстой, младший современник,  Герценом восхищался («…очень восхищаюсь и соболезную тому, что его сочинения запрещены: во-первых, это писатель, как писатель художественный, если не выше, то уж наверно равный нашим первым писателям») и отмечал: «разметавшийся ум – больное самолюбие, но ширина, ловкость и доброта, изящество – русские». Герцен же поразился «пластической искренностью» толстовского «Детства». Но лондонские встречи и разговоры с  плохо образованным и имеющим более узкий кругозор Толстым вряд ли могли увлечь Герцена, он и позже отказывался согласиться с историко-философскими идеями Льва Николаича.

«Вечный изгнанник» оставался центром притяжения для всего творческого и мыслящего в России. Не привлекли его ранние произведения Достоевского – и не могли привлечь. Смиренное страдальчество и болезненное мечтательство было цельной натуре страстного сангвиника Герцена противно, как и сюсюканье и небрежная, расхристанная стилистика. Герцен как беллетрист даже фамилии героям придумывал угловатые, рубленые: Крупов, Негров… Похоже, Достоевский обижался на невнимание авторитета к своему дальнейшему развитию, вёл с ним идейный и творческий диалог в своих текстах, но интерес оставался односторонним. Высоко оценил изгнанник лишь «Записки из Мёртвого дома» как «ужасающую песнь николаевской эпохи», но и тут официозный национал-патриотизм Достоевского, неприязненно описавшего польских каторжан, отдалял младшего классика от старшего, поддерживавшего стремление к свободе во всех народах, включая поляков.

А вот ревности к другим писателям я в текстах Герцена не заметил. Наверняка он понимал, что и сам сумел в конце концов совместить свои беллетристические способности с публицистическими, создав по-своему уникальное произведение – «Былое и думы». Одновременно и мемуар, и памфлет, и эссе, и роман, в котором есть всё: и становление характера, и трагические сюжеты, и даже любовный треугольник. Нет  лишь выдуманных персонажей. Книга, сегодня известная даже россиянам,  больше ничего герценовского не читавшим, как бы опередила открытие Толстого, однажды обнаружившего, что ему уже не хочется писать о «людях, которых никогда не было».

***

Но по большому счёту – конечно, Герцен как беллетрист не состоялся. Возможно, сил на это не хватило. Жизнь свою он положил на алтарь прессы. На алтарь честного, свободного слова. Не только для себя – но и для своих тайных корреспондентов, которых за сношения с «вечным изгнанником» ждала бы на Родине кара. Тайну их имён он умудрился сохранить навсегда:  до всех источников информации даже спустя век не докопались исследователи.

Сегодня многие публицисты оказались в изгнании. Но отчего-то, несмотря на сравнительную доступность их текстов, ни один не имеет такой бешеной популярности в Отечестве, как «Колокол» и статьи Герцена. О его статье  «О развитии революционных идей в России» верным царедворцем было сказано: «скверная, и особенно скверная тем, что в ней много справедливого». Даже легально вышедшие на Родине статьи Александра Ивановича вместе с журналами, их опубликовавшими, изымались из библиотек, выкупались у книготорговцев и уничтожались. Но «Колокол» упорно проникал, просачивался в страну.

Герцен оказался умным, предусмотрительным издателем: «Колокол» печатался на тонкой бумаге небольшого формата – путешественник, возвращаясь из-за рубежа, легко мог спрятать крамольное издание от таможенников.

Говорили, будто даже при царском дворе этой контрабандой приторговывал высокопоставленный вельможа -  по два рубля серебром за штуку. Продал он или бесплатно оделил дефицитом царя, неизвестно, но царь точно «Колокол» читал и шутил: «Скажите Герцену, чтобы он не бранил меня, иначе я не буду абонироваться на его газету». Шутки помогают (иногда) сохранить лицо… 

Велик соблазн усмотреть здесь личную войну потомков новгородца Андрея Кобылы. Но надо внимательно читать Герцена, чтобы понять: дело в другом. Он издавал письма и тех, с кем не был идейно согласен. Труды и средства тратились только ради свободы слова. Которая неотделима от главного – свободы личности. «Тот, кто истину - какая бы она ни была - не ставит выше всего, тот, кто не в ней и не в своей совести ищет норму поведения, тот не свободный человек».  «В самые худшие времена европейской истории мы встречаем некоторое уважение к личности, некоторое признание независимости - некоторые права, уступаемые таланту, гению. (…) Спинозу не послали на поселение, Лессинга не секли или не отдали в солдаты. В этом уважении не к одной материальной, но и к нравственной силе, в этом невольном признании личности - один из великих человеческих принципов европейской жизни (…). У нас нет ничего подобного. У нас лицо всегда было подавлено (…).  Свободное слово у нас всегда считалось за дерзость, самобытность - за крамолу; человек пропадал в государстве».  

***

Парадоксальным образом в Союзе Советских Социалистических Республик чтили Герцена как социалиста, хотя социализм его был совсем иного рода, нежели здесь провозглашённый. Он считал, что невозможно «людям приказать благосостояние и коммунистическую республику». Социализм он понимал как общество без высокой централизации, без правительственного диктата, как общество свободных граждан (и обязательно – имеющих собственность). Нет, ему не понравилось бы в любом обществе, где цель власти – «уверить людей, что они до такой степени слабоумны, что не могут заниматься своими собственными делами». Не понравилось бы в СССР. В РФ, впрочем, - тоже.

Читаю Герцена, перечитываю – и обрезаюсь, как о лезвия, наточенные на века,  об его стальные, пружинящие фразы. Например: «Нравственный уровень общества пал, развитие было прервано, всё передовое, энергическое вычеркнуто из жизни». Или о патриотизме, который «превратился в что-то кнутовое, полицейское»,  так что «отрицание, ненависть к родине» могут возникнуть именно от любви к ней...

 

***

Этих «отрицания» и «ненависти» Герцену долго не могли простить – и не простили до сих пор. Правда – кто не мог? Думается, едва ли его сильно расстроила бы встречная волна ненависти, исходящая от ура-патриотов, законченных имперцев и всех, кто явственно путает любовь к Отчизне с преклонением перед вождями.

Градус этой встречной ненависти небывало высок. Сравнительно недавно бульварная «Экспресс-газета» опубликовала заметку под заголовком «Как рогоносец Герцен дважды предал Россию». В былые времена хватило бы и одного «рогоносца» в публичном пространстве (за менее публичное, не газетное упоминание о «рогах» Пушкин, если помните, стрелялся с Дантесом). Но времена нынче не те, да и «обвиняемый» давно умер, поэтому молодые, но «жёлтые» до мозга костей современные «журналисты» не стесняются: «О Крымской войне Герцен писал: «Россия охвачена сифилисом патриотизма». По поводу польских событий: «Стыдно быть русским!» Прямо хоть печатай в нынешних либеральных газетах, прекрасно ляжет».

Герцен, между тем, был не совсем «либералом», которые так ненавистны нынешним «сифилитикам»  - по крайней мере, не таким, кого имеет в виду мелкая сошка из «Экспресс-газеты». И не вполне пацифистом. Тем не менее, он писал (не по поводу Крымской войны): «Мы не рады войне, нам противны всякого рода убийства — оптом и вразбивку; те, за которые вешают, и те, за которые дают кресты; нам жаль всякую кровь, потому что крови веселее течь в жилах, чем по траве и по песку….

Сверх того, мы не рады войне как русские, война остановит внутренную работу, усилит снова управление шпорами и снова истощит силы бедного народа, не дав ему взамен ничего, кроме множества калек и нескольких лубочных картин, представляющих генералов, лошадей, трупы и дым.

Но, верные нашему реализму, мы принимаем войну за факт и нисколько не намерены терять время чувствительно и бесполезно, разглагольствуя о всеобщем мире, тоскуя о вселенской братстве — в виду двух армий, которые, быть может, теперь режутся».

И ещё – о тех, кто войны затевает: «Ещё меньше будем мы отыскивать, справедливы ли причины войны, достаточны они или нет, кто виноват и кто прав. Вероятно, никто не смешивает предлоги войны, les a propos, с её настоящими причинами».

О Крымской же войне, о причинах и ходе которой вспоминать действительно должно быть  нынче «стыдно», он говорил разное. В том числе видел при её начале возможность внутренних реформ в России - как результат неуспешности этого вооружённого противостояния держав.

Но вместе с тем Герцен знал и цену «сифилису патриотизма». Имея в виду под ним вот что: «Отнимая все гражданские права у простого человека, у этого круглого раба, [власти] поддержали в нём кичливую мысль о непобедимости Российской империи, в силу которого у него развилось вместе с высокомерием относительно иностранцев, смиреннейшее раболепие перед непобедимыми своими властями». Процессы эти, как подтвердила история, всегда происходят параллельно и в полном согласии один с другим.

Грешным делом Герцен предполагал, что взятие царскими войсками Константинополя (он уверен был в победе России) привело бы к краху самодержавия и явилось бы началом «началом славянской федерации, демократической и социальной» и новой России. Более того, защищал международное реноме своей страны, обвиняя Европу в том, что  её газеты замалчивали зверства английских войск при нападении на Керчь, где были убиты раненые русские солдаты.

«Западник» Герцен на самом деле должен быть отнесён скорее уж… к славянофилам. Это он писал: «Неспособность (…)  славян онемечиться, их неспособность к известным государственным формам, к известному канцелярскому порядку вовсе не доказывает ни их дикость, ни действительную неспособность их. (…) В той неспособности славян, в которой немцы видят низшую, не развившуюся до них натуру, мы видим залог нашего будущего развития!  (…) Славяне - это грядущая часть человечества, вступающая в историю».

Что не отменяет его обличений «сифилитического патриотизма». Мы знаем, как последний возникает и в чём проявляется. Здесь ничто не меняется столетиями.

Даже странно, что никто не обвиняет Герцена заодно и в… национализме. Это отдельная история, связанная с другим русским эмигрантом – Иваном Головиным. Тот тоже был ррреволюционером, написал обличительный труд о Николае I, за что был – заочно – приговорён к лишению дворянства и чинов и ссылке на каторгу, но от какой-либо революционной деятельности отошёл, и был по собственному ходатайству Александром II прощён. Тем не менее, на родину Головин предпочёл не возвращаться, а послужить царю-батюшке нападками на другого оппозиционера (схватки внутри оппозиционного лагеря – это так знакомо, не правда ли?!). Головин пытался сыграть на национальных струнах и опубликовал открытое письмо, в котором, спекулируя на иноязычной фамилии нашего героя, придуманной отцом своему незаконнорождённому сыну, утверждал, что Герцен-де - немецкий еврей, и не имеет права представлять радикальную Россию. Герцен отвечал гневно: «Русский по рождению, русский по воспитанию и, позвольте прибавить, вопреки или скорее благодаря теперешнему положению дел, русский всем своим сердцем, я считаю своим долгом требовать в Европе признания моего русского происхождения, что никогда не ставилось под сомнение в России ни со стороны признававшей меня революционной партии, ни со стороны царя, преследовавшего меня»

Видимо, таких обвинений    мы не слышим лишь оттого, что, дабы знать и об этом, необходимо  читать самого Герцена. А борзописцы свои знания о том времени черпают явно из писаний г-на Н. Старикова, псевдоисторика, члена «Изборского клуба» имперцев, который сам придумал, будто бы Герцен во время Крымской войны «в материалах своих изданий будет призывать русских солдат сдаваться (…), переходить на сторону врага».

Множество подобных  клеветнических инсинуаций в различных источниках вынудило Е.Ю. Машукову даже написать работу «В защиту Герцена». Но читать объективных историков – тоже «не в тренде».

Читайте же Герцена, читайте снова и снова – пока можно, пока борца за свободу личности не изгнали в очередной раз с книжных полок и из сердец.

Вы же живые – значит, Герцен зовёт и вас тоже.

Сергей БРУТМАН

Иллюстрация в заголовке: Надоел «правильный» «портрет классика»: Герцен насупленный и в бороде. Вот вам портрет, где Александру около двадцати, но клятва давно дана, выбор сделан. Кстати, и «классический» Герцен не успел стать стариком: он прожил только 57 лет.

 

Поделиться: