ПО ДУШАМ. Борис Непомнящий: «Я перестал врать»

Странное это было состояние. Ты лежишь на диване в тёмной комнате. Ночь. То ли сон, то ли дрёма. Ты вытягиваешь руки ладонями вверх и внезапно ощущаешь, что через твои пальцы, ладони, через всё твоё тело проходят, пульсируя, какие-то тонкие энергетические потоки, силовые линии, ненавязчиво, но неотвратимо связывающие тебя со всем окружающим пространством, которое простирается далеко за пределы твоей квартиры, дома, за пределы планеты, в какие-то космические дали. И к тебе вдруг приходит осознание, что ты всего лишь маленькая клеточка, может быть, важная и незаменимая, какой-то огромной сущности, которую ни постичь, ни объяснить не можешь, но понимаешь, что она есть, и что она – и твоё естество тоже.

Об этом ощущении вспомнила, когда смотрела графические работы Бориса Непомнящего в недавно вышедшем альбоме, подготовленном при содействии Новгородского музея-заповедника. Пространство листов заполнено тонкими линиями - паутиной, обвивающей, соединяющей все детали изображения. Новгородский искусствовед Татьяна Володина объяснила эффект по-своему: в работах Непомнящего «открываются странные метаморфозы материи».

Почему выбрана именно такая манера письма? Слышала утверждение, что талантливому художнику вовсе не обязательно объяснять, что он изобразил. Он вообще может оставаться «глухонемым» - пусть каждый сам увидит символы и смыслы, прочтёт на картине то, о чём художник хотел сказать.

Поводы для встречи с Борисом Львовичем Непомнящим нашлись. Во-первых, он недавно вернулся из Мурманска, с межрегиональной выставки «Российский Север», где был организатором и членом жюри. Во-вторых, сейчас он готовится к своей персональной выставке, которая откроется в декабре в Москве, в Российской академии художеств. 

Беседовали мы долго и говорили о многом. О том, как обретается профессия и рождаются картины, о кумирах, о признании, о судьбе искусства в нашей стране, о том, что примиряет художника с этим миром.

Борис Львович Непомнящий родился в Киеве 18 августа 1945 года. Окончил Одесское государственное художественное училище им. М.Б. Грекова в 1966 году, Ленинградское высшее художественно-промышленное училище им. В.И. Мухиной в 1971 году. Живёт и работает в Новгороде с 1971 года. Член Союза художников СССР, в 1994-2005 годах председатель правления Новгородской организации Союза художников России и член правления Союза художников России. С 2009 года член-корреспондент Российской академии художеств. Имеет звания «Заслуженный художник Российской Федерации» (1988 г.) и «Народный художник Российской Федерации» (1998 г.). Участник десятков выставок в России и за рубежом – в Венгрии, Болгарии, Югославии, Чехословакии, Германии, Люксембурге, Норвегии, Финляндии, США. Персональные выставки Бориса Непомнящего проводились в разные годы в Вологде, Сыктывкаре, Новгороде, Мурманске, Лекко (Италия), Уусикаупунки и Рованиеми (Финляндия), Киркенес и Тромсе (Норвегия).  

Творческая элита разрознена

Так получилось, что разговор у нас сразу зашёл о взаимоотношениях между творческими сообществами.

- В Мурманске мы просмотрели около трёх тысяч работ. Для экспонирования отобрали тысячу работ. Я в зональном выставкоме уже с 1979 года. Выставка организуется один раз в пять лет в разных городах. Два раза она была в Новгороде – в 1984-м и, по-моему, в 2007 году. В Мурманске она проходила в 1989-м и сейчас вернулась снова. Надо отдать должное мурманчанам: из бюджета там выделили довольно приличную сумму, порядка 11 млн. рублей, на организацию выставки. Когда разговаривал с Натальей Григорьевой, генеральным директором Новгородского музея, она сказала, что у музея таких средств на подобные цели, конечно, не найдётся.

Было много работы, мы отбирали то, что будет экспонироваться. Самое удивительное, что и в Мурманске мы не говорили с коллегами на общие темы, мы не говорили о культуре и искусстве. Как мне представляется, разговоры об искусстве, как правило, происходят в других сообществах, когда могут собраться люди, объединённые общими интересами, как собирались вместе когда-то, до революции, актёры, музыканты, художники. Возможно, и позже нечто подобное было. Но на моей памяти все попытки создать в Новгороде какое-то творческое сообщество, сообщество творческих личностей, творческих союзов абсолютно ни к чему не привели. Мы разговариваем на абсолютно разных языках. Театралам, музыкантам абсолютно не интересны были выставки. А мы не ходили на спектакли. И ничего не изменилось с тех пор, и сейчас этого общения нет. Всё цехово происходит.

- По вашему мнению, интеллектуальная элита области разрознена?

- Абсолютно разрознена. Почему – я даже не знаю. Я это принимал, как должное. Я ходил какое-то время на спектакли. Но мне нужно качество. Помню, в Ленинграде в последний раз в театре я был, когда слушал в Мариинке оперу «Кармен». Для меня это был просто ужас. Кармен бегала в ночной рубашке, Эскамильо едва мог допеть до середины фразы – у него пропадал голос. По сцене ходили люди в каких-то плащах с фашистской свастикой. Всё. Это абсурд. Это был последний раз, когда я там побывал. Противоречащее здравому смыслу вызывает отторжение. 

- В чём всё-таки может быть причина разрозненности?

- Знаете, я и тогда не анализировал подобные вещи. Я участвовал в том, чтобы организовать общение, но понимал, что всё безнадёжно. Не почти, а совершенно безнадёжно. Театралы собираются с театралами. Но они вообще в стороне. У музыкантов-оркестрантов эти проблемы вообще не обсуждаются, там единственный критерий – свои личные качества - профессиональные, ремесленные. Индивидуальные исполнители – им обсуждать некогда, они всё время на концертах, гастролях. В любой околокультурной среде всегда есть конфликты - деньги, гонорары, самолюбие и честолюбие, обида, зависть… А сейчас это как-то особенно явно проявляется.

Обнажённая дама на фоне итальянского замка

Борис Львович заваривает зелёный чай, берёт сигарету. Говорит, что от привычки курить пока не избавился. В мастерской, небольшой по площади, но с очень высоким потолком, потому что она на два этажа, чувствуется прохлада. Позже он отметит, что зимой температура здесь в среднем держится на уровне где-то около десяти градусов. 

- Вы хотите сказать, что раньше творцы в целом были более возвышенными, более одухотворёнными? Но ведь спрос рождает предложение, востребованность настоящих творцов диктуется уровнем требовательности общества к искусству. Или не так?

- Если говорить о живописи, существует некая общая оценка композиции, пластики, цвета, рисунка, как нарисовано, как написано, как закомпоновано. Это оценки и профессионального, и непрофессионального сообщества, потому что вообще в людях, в народе существует понятие красоты. Согласитесь, ведь есть великолепное народное искусство. Эти люди не изучали никакую историю искусства, но внутреннее чутьё говорило им, каким образом поступать. Абсолютно все мировые музеи наполнены произведениями искусства, при подборе которых был критерий оценки. И мы всё это ценим и принимаем.

Я немного, полтора месяца, преподавал в Швеции – выиграл когда-то грант Улофа Пальме. В этом учебном заведении были преподаватели из разных стран. Был финн живописец, американка греческого происхождения, которая занималась инсталляциями, и скульптор англичанин. Я кроме графики преподавал обнажённую натуру, этого в программе учебного заведения не было никогда.

Как-то мы поехали на выставку современного искусства в Стокгольм. Меня спросили, каково моё впечатление. Я ответил: понимаете, я дважды проходил историю искусства – в училище и в институте. То, что я изучал – Ассирия, Вавилон, Шумеры, Египет, раннее и позднее Средневековье, эпоха Возрождения, - там были некие критерии оценки. А то, что мы увидели сейчас, на мой взгляд, через двести лет будет предметами искусства XX века, но никогда не станет произведением искусства.

То, что сейчас выдаётся за актуальное искусство, - это некое наполнение пространства, пусть, обусловленное какой-то концепцией, которая, думаю, и автору непонятна – он сварганил что-то и каким-то образом обозвал.

Впервые, что такое инсталляция, я понял, когда сначала был в Югославии и увидел маленькую пьяцца, а потом в Венеции площадь Сан-Марко. У меня было ощущение прозрачного купола, завершающего замкнутое пространство с аркадой и собором. Предметами инсталляции раньше были произведения искусства. А сейчас – мусор. Мусор, какашки, унитаз - потом это как-то названо и якобы оправдано пожеланием автора. 

Мы иногда общаемся с разной публикой и пришли к тому, что в последние годы искусство, не только изобразительное, разделилось на несколько составляющих. Первое - это искусство, которое имеет традиции из прошлого, этим продолжает заниматься какая-то часть художников. И «салон». Сейчас весь Питер, и уже достаточно давно, завален «салоном». Это искусство в понимании людей, у которых есть деньги. У нас, если помните, была выставка Сатарова. Он сам на открытии рассказал, как он делает. Вот фотография – обнажённая дама на фоне итальянского замка. Сам, или помощники, он не говорил, обрабатывают в фотошопе. Потом он это раскрашивает. И это всё приобретается, причём за довольно приличные, даже очень большие деньги.

- Неужели «салон» всесилен?

- Подобного много. Увы, люди не знают той хорошей среды, которая существует. Ведь выставок очень мало. И в Новгороде, и вообще в стране. Их устроение - очень дорогое удовольствие. Безусловно, они есть. В Москве – это «Гараж». У нас в Новгороде Сергей Пухачёв очень много выставок устраивает. Не знаю, если бы не было Пухачёва, в городе вообще не было бы хотя бы предъявлено то, что существует в России. Потому что официальных выставок сейчас практически нет.

- Но вы сами утверждали, что любой творец не может «говорить» пустой комнате. Ему нужно свои творения кому-то предъявлять и быть востребованным.

- У любого художника должно быть три вопроса: что, как и зачем? Очень многие задают себе эти вопросы. И всё меньше и меньше работают. Всё хуже и хуже качество.

- Вы пессимист?

- Нет, я реалист. К примеру, была у нас выставка Дмитрия Журавлёва. Великолепный живописец, профессионал, мастер. Его выставку за всё время посетили всего около 300 человек. И 300 человек в день, подчёркиваю, в день, было на выставке Сафронова. Абсолютно несопоставимые художники. Но что делает реклама, утверждение, что Сафронов это один из лучших художников чуть ли не в мире. Но нигде в мире его не знают. И то, что он делает, это… дизайн, а вовсе никак не искусство.

Подушечки в музее

Телефонный звонок прерывает наш разговор. Борис Львович берёт мобильник. Его голос приветлив и мягок. Шутит, чему-то смеётся. Потом объясняет, что с коллегой надо было обсудить кое-какие важные дела. Кусочек сахара растворяется в прозрачной кружке с чаем, крупинки кружатся вместе с зелёными листиками и белыми цветками, и мы продолжаем беседу.

- Однажды вы сказали, что гений и злодейство – вещи совместные. Говорили о том, что мир агрессивен. Значит, красота не спасает мир?

- Для меня было поразительно то, что я увидел в Германии в начале 90-х. У меня была выставка в Нюрнберге. Искусствовед повела меня по музею. Это был будний день, и это был музейный день для молодёжи. В каждом зале на подушечках сидели ребята, и им рассказывали о художниках, которые присутствуют в этом зале, о времени, направлениях живописи. Они внимательно слушали. В первом зале, во втором, третьем – школьники, группы разного возраста, примерно класса с четвёртого, лет с десяти. То же самое я видел в Англии.

- Хотите сказать, что это происходит в рамках государственных программ в сфере образования?

- Обязательно. А в России такой программы нет. Сейчас в Китае существует государственная программа поддержки изобразительного искусства. Более того, сейчас все наши академические вузы - и Репинский, и Суриковский - просто заполонены китайцами, и в «Мухе» их полно, и в «Строгановке». Мало этого, наши преподаватели работают в Китае, в институтах во многих городах, а у них маленький город, как правило, всегда миллионник. Это государственная программа. Значит, это зачем-то им нужно. Китайцы – прагматики.

- То есть, нация думает о будущем?

- Да. И почему у нас сегодня так не происходит? Вот ведь парадокс: при том, что у меня нет никаких иллюзий по поводу прошлого времени (мой папа сидел по 58-й статье, я был невыездной, всё это было), но не могу не вспомнить, что Сталин, по своей инициативе или нет, но в любом случае без него этого бы не допустили, во время войны, в 1941 году выслал на восток деятелей культуры и искусства, и даже студентов художественных, театральных вузов, дабы сохранить культурную элиту, даже начинающую, подрастающую.

«Как мы фанатировали!»

Ещё один телефонный звонок. Борис Львович берёт трубку. Сидя на низком диванчике, продолжаю оглядываться по сторонам. На полу мастерской – стопки планшетов. На один из них небрежно брошены рабочие резиновые перчатки, для просушки. На стенах – дипломы в рамочках, постеры выставок, фотографии, в том числе и та, где Борис Ельцин вручает Непомнящему в Новгородском кремле государственную награду. Скульптурный портрет художника – на столике. 

- Почему вы выбрали эту профессию? Ведь рисование могло остаться просто увлечением. Для вас первоначально это было возможностью зарабатывать на жизнь?

- Понятия не имею, почему так случилось. В нашей семье не было художников, папа у меня был арматурщик, у него четыре класса образования, у мамы шесть. Я рисовал в детском саду, рисовал в школе, лучше, чем все остальные. Наверно, сверху что-то было дано. Да, я помню, в какой-то момент меня интересовало, кормит это или нет. Ещё немножко – и я мог бы не быть художником. Я сначала учился в Киеве, в художественной школе, такой, как у нас в Новгороде в кремле. Эту четырёхлетку я за один год закончил. Потом попытался поступать в художественную школу при институте, это уже уровень колледжа. Не поступил. Думал поступать на будущий год, но приёма не было. И мама решила, что надо с этим делом завязывать, надо документы  отнести в техникум электронной промышленности. Так я бы стал электронщиком, - смеётся Борис Непомнящий. - И мы с мамой пошли забирать документы из художественной школы. Но одна девочка, которая со мной училась, убедила мою маму, что этого делать не надо, можно поступить на следующий год, не страшно потерять год. А на следующий год мой преподаватель сказал мне и моему другу: езжайте в Одессу, там хорошее училище. Представляете, в 16 лет уехать от родителей – это же такая самостоятельность! Правда, папа предупредил, что особо помогать с мамой не смогут. Но я взял на себя смелость и ответственность и уехал.

Мы фанатировали со страшной силой! Художественное училище в Одессе было одним из лучших в Советском Союзе, с историей, традициями. В 1965 году мы праздновали его 100-летие. Мы приходили до занятий, успевали написать по натюрмортику или поработать над портретом на более старших курсах, ещё дальше – над обнажёнкой, позднее – над картинами. Это была работа фанатов. Это было самое профессионально счастливое время в моей жизни. Тогда было только искусство. Деньги на учёбу были – я их сам зарабатывал летом на весь год. Ездил в колхозы, делал наглядную агитацию. Приехал как-то домой, говорю отцу: папа, вот я хочу оставить тебе деньги, ты мне потом каждый месяц будешь высылать. Папа пересчитал деньги и говорит: скажи мне честно, где ты их взял? Он не думал, что можно столько денег заработать за месяц.

- Считаете ли себя состоявшимся, признанным художником? Приятно ли это?

- Десять лет я преподавал студентам НовГУ. Я им говорил: «Ребята, вы особо не волнуйтесь, не беспокойтесь, потому что выше головы не прыгнешь. Я был во многих европейских странах – в музеях ни одного свободного места, все стены завешаны, уже ничего не требуется». Это была шутка, конечно. Но я им внушал: что бы ты ни сделал в настоящее время, в ближайшее время, дело не в том, что тебя не оценят, ты просто находишься намного ниже уровня, который существовал, скажем, в эпоху Возрождения, расцвета в Средние века, в XVII, XVIII веках. Тогда были блестящие рисовальщики, блестящие живописцы, которые владели таким мастерством и ремеслом, которое сейчас, в общем-то, не доступно никому. И что бы ты ни сделал, если ты не абсолютный дурак, то не будешь пытаться сравнивать себя с ними.

- Что же, по-вашему, если быть художником, то только если тебе свыше дано, то есть, нужно родиться с талантом?

- Наверно, да. А что такое талант? Вот, например, Гюстав Доре проиллюстрировал Библию. Человек не имел никакого образования. Вообще. Но он блестяще рисовал, компоновал, выстраивал пространство. Илья Ефимович Репин, когда ему сказали, что Доре нигде не учился, решил тоже сделать иллюстрации на библейские темы. И у него ничего не получилось «от фонаря», потому что он привык писать с натуры. А Доре всё делал без натуры. Откуда такое блестящее воображение, такая блестящая память? Бог его знает. Или, например, Босх. Его уже при жизни коллекционировали, а это был XV век. Как его понимали, если мы до сих пор понять его не можем? Что он имел в виду? Что он писал? Гениальные просто картины. Вот – гений. 

- Значит, вы своих студентов опускали на грешную землю? То есть, по-вашему, стараться бессмысленно?

- Нет-нет-нет, стараться нужно. Это была шутка, а правда в том, что надо трудиться. И все поощрения, награды – это всегда признание труда. Но… ты трудишься, и они трудились, но почему-то у них таланта было больше. И была другая востребованность со стороны внешней среды. Вспомните, кто были заказчиками искусства в то время. Это были церковники, это были аристократы. Те, кто родился и вырос в среде искусства. А от заказчика очень многое зависит.

- Так ответьте всё-таки на вопрос, считаете себя состоявшимся?

- Нет, конечно.

- Но удовлетворение есть?

- Удовлетворение есть. Но оно не глобальное, оно локальное. Вот удачную картинку сделал, может быть, одну из десяти – и думаешь: слава Богу, хоть одна.

- Мне кажется, вы чересчур требовательны к себе. Но, так жёстко оценивая себя, на человека, который грустит, вы не похожи.

- А что грустить? Надо делать. В конце концов, что-то получится, или не получится, но надо делать.

Приблизиться к Дюреру

Чуть позже Борис Львович покажет станок, на котором он выполняет свои графические работы. Станок такой же, какой был у Альбрехта Дюрера. Непомнящий заказал себе точную копию, только не из дерева, а из металла. 

- Дюрер – это мастер. Я был в его музее в Нюрнберге. Вот у меня станок, как у него. А работы – разные, - с сожалением говорит мой собеседник.

- Без кумиров нельзя?

- В Академии мы должны вести научную работу, и как-то меня спросили, какую я новую технику осваиваю. Ответил: я пытаюсь из сегодняшнего дня приблизиться к технике XV века. Но – не получается. Это фантастика. Ну, почему это невозможно повторить?!

Кумиры для меня - Рембрандт, Дюрер, Доре, Эль Греко. Причём я исповедую их в качестве кумиров давным-давно. Сначала Рембрандта в качестве живописца. Потом увидел его графику и был потрясён. Эль Греко – человек, который так свободно владел техникой, был настолько эмоционален и настолько верен вере, чего у церковников порой намертво нет, настолько был искренен, что можно только восхищаться.

- Что вы считаете своими достижениями, с профессиональной точки зрения? Что удалось? Чем гордитесь?

- Честно скажу, я анализировал, всё, что делал. Как-то сотрудницы нашего музея попросили меня сделать картинки в музей Достоевского. Но его столько иллюстрировали! Я думал, какое произведение было менее иллюстрировано. И выбрал «Записки из мёртвого дома». На удивление настолько изобразительно всё, о чём он писал. Я сделал сначала 20 рисунков или 25. И когда я их выставил, оказалось что меня уже искало питерское издательство, чтобы заказать иллюстрации к книге. Там было условие: надо было сделать 40 иллюстраций. Считаю, что это для меня был прорыв, потому что я карандашом давным-давно не рисовал. Я сделал 50 работ, половиной из них очень доволен. 

- А нельзя быть менее строгим к себе?

- Когда работаешь, какие-то недостатки не видишь, потом их начинаешь замечать. Но от ошибок не свободен никто. Даже у великих мастеров они были.

Мне очень нравилось иллюстрировать сказки, я получал огромное удовольствие. Сделал три сборника сказок – французских, немецких и английских писателей. Мне кажется, это неплохие были иллюстрации. Несколько работ сделал на библейскую тему. На мой взгляд, вроде бы ничего. Но это и коллеги признали. Это можно считать хорошим шагом.

- Над чем сейчас работаете?

- Сейчас у меня много всего. Гоголь, «Петербургские рассказы» - делаю для издательства, и самому очень интересно. Этот договор я подписал. А вот на «Село Степанчиково» и на «Братьев Карамазовых» пока не подписываю. Делаю – и всё. Спрашивают: когда? Как сделаю. Подпишешь договор – дальше начинается насилие над собой. Этого не хочется.

Выпущенный альбом графики - это в основном чёрно-белые работы. А я хочу выпустить второй альбом – цветных работ. Хотя не знаю, может быть, это никому не нужно. Что туда войдёт? У меня было много пастелей, библейский цикл, натюрморты. Конечно, далеко не всё у меня осталось, но есть цветные фотографии отдельных работ.

«Сакральная» дата

Мой вопрос у Бориса Львовича вызывает улыбку:

- Муки творчества испытывали?

- Ну, разве что один случай вспомнить. Со мной заключили договор на модную в то время тему - космос. Я мучаюсь: ракеты, пусковые установки, космонавты в шлемах – до меня это рисовали. Не знаю, что делать. А договор подписан. И мне искусствовед Маргарита Хабарова посоветовала: а ты так посмотри, космос – это Бог. Я был удивлён. И понял, что не библейское что-то буду рисовать, а отношение человека к космосу, как к Всевышнему. Изобразил массы людей, куча головок и храмы на втором плане – православный, католический.

- В мистику вы не верите…

- Я реалист, - по прищуренным глазам и улыбке Бориса Львовича догадываюсь, что сейчас будет шутливое повествование, и не ошибаюсь. – Дата рождения у меня какая-то «сакральная». Вспоминаю 1991 год. Компартию уже запретили. Мне звонят, что завтра, 18 августа, а это день моего рождения, надо принять корейских художников. Объясняю, что не могу, но соглашаюсь, в конце концов, на предложение: быстренько посидим, шампанского выпьем и всё. Отказать нельзя – в составе делегации их самый известный, почитаемый художник. Ну, пришли они ко мне в мастерскую, показал им картинки, поговорили о том, о сём. И главный корейский художник меня спрашивает: скажи, а как сейчас в России, что-то необычное происходит? Я говорю: в принципе, всё хорошо, только сегодня не знаешь, что будет завтра. Вечером он уехал, а 19-го августа был путч. Он звонит сопровождавшему: откуда российский художник об этом знал?

А в 1998 году, 14 августа Ельцин мне вручает «народного» у памятника Тысячелетию России и там же клянётся, что дефолта не будет. А накануне моего дня рождения – дефолт. В общем, дата жуткая.

- У вас длинная жизнь позади. Всегда с властью складывались нормальные отношения?

- В старые времена – конечно, я же был членом обкома. Более того, я единственный в новгородском Союзе художников, кто не сдал партбилет. Помню, пришёл на последний пленум. Стоят Валерий Гайдым, другие. Спрашивают, зачем пришёл, не слышал разве, что компартию запретили, радио не слушаешь? Нет, отвечаю, у меня музыка. Иди, мол, отсюда, нас чуть не арестовали. Я повернулся и пошёл. Так закончилась моя партийная карьера, - шутит Борис Львович.

- Но диалог с властью был. В жилом доме на улице Ленинградской, который строили несколько предприятий, отводилась площадь под мастерские для художников. Дом построили, а ключи нам не отдают, видимо решили помещения как-то по-своему использовать. Я в горком, к Нине Васильевне Архиповой. Один звонок – и вопрос был решён. 

Да, я понимаю, мы были частью идеологии. Но она кормила не только нас, но и творчество. Содержались Дома творчества, оплачивалось пребывание там художников. Выставки были. В ЦДХ первые два зала – да, это портреты Брежнева, картины, так сказать, на идеологические темы. Но остальные-то залы – там критерием было искусство. А сейчас? Художественные институты передали министерству культуры. Сейчас Академия в зависимости.

Пропали свет и цвет

- Что помогает не унывать, что нужно, чтобы выстоять в этом мире?

- Художники всегда были самой аполитичной частью творческой среды. В подавляющем большинстве. Они отстранены, жизнь у них келейна. В 90-х годах в ЦДХ заселили множество галерей. Были даже работы художников, не известных, не признанных в России, которые не выставлялись. Фантастика – то, что я увидел! Такое чувство цвета!

Сейчас мы смотрели работы для выставки в Мурманске и пришли к мнению: на Северо-Западе пропал цвет. Понятно, что здесь преобладает серый, здесь не юг. Но ведь был цвет в картинах! Куда он делся? Ведь мы носим цветную одежду, какие-то пятна цветные существуют и в экстерьере, и на природе. Куда делся цвет? Нет ощущения какой-то светлой радости, оно пропало, как и ощущение  света и цвета. Во всяком случае, в той среде, которая предъявила свои работы, это человек 350 со всего Северо-Запада. Талантливые ребята есть, чувствуешь, что этот человек радуется. Внутри себя он находит то, что его радует и вдохновляет.

- Что вас примиряет с окружающим?

- Меня примиряет с миром литература. Это удобно. Я бы сказал, это хитро и удобно. Я себя определил как некое вторичное, следующее за чьей-то личностью. Есть Достоевский, есть Гоголь. Это гении. Общепризнанные. Истинные гении. Я иду за ними, иду с ними, пытаюсь их понять и почувствовать.

Я не должен тут никому служить, я не должен служить идеологии, сиюминутным каким-то интересам. Делаю то, что могу. Как-то у меня были канадцы, потомки тех, кто в 1913-м году от голода здесь умирал. Записочку мне оставили с молитвой. «Боже, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость отличить одно от другого». Этим и руководствуюсь.

«Хуже Чернобыля»

- Вы родились и выросли в Киеве. В Одессе начали получать профессиональное образование. Украина для вас – боль?

- Знаете, что вспоминаю. В апреле 1986 года я был в Англии. Мы смотрим ВВС, и вдруг передают про Чернобыль. Рассказывают, что произошёл взрыв, показывают карту. Чернобыль, Припять - до Киева по прямой километров 120. У нас в группе была главврач из детской больницы, которая накануне проходила стажировку в Японии, потому что у нас в Новгороде тоже фон радиационный природный приличный, в первую очередь это сказывается на детях. Она нам рассказала, что нужно делать.

Мы прилетели в Москву, я тут же позвонил отцу, объяснил ему, что надо мыться, переодеваться, стирать одежду, закрыть окна, двери, не ходить по улицам, пить красное вино, не есть ничего с рынка. Вы думаете, мне папа поверил? Раз по радио ничего не говорят – значит, ничего этого нет. Папа поел клубнички со сметанкой, как было принято у нас. Клубника была огромная, вкусная, прекрасно абсорбировала всю эту гадость. И всё. В июле мне звонит тётка и говорит, что у папы онкология. В сентябре похоронили…

Я мог бы распределиться после окончания Ленинградского института домой. И мама этого хотела. Я не вернулся на Украину в основном из-за антисемитизма. Когда я приехал домой после учёбы в Одессе, мама уже была больна и предложила мне поступать в Киевский институт, чтобы я мог быть рядом. В нашем подъезде жила преподаватель истории искусства этого института. Мы к ней поднялись, она посмотрела работы. Говорит: конечно, он бы поступил, но он не поступит туда никогда - знаю, я двадцать лет там работаю. Речь шла о моей национальности. Раньше для меня никогда этой проблемы не было.

То, что происходит на Украине сейчас, это, конечно, кошмар. Я собирался с дочкой поехать в Киев, показать ей свой город, улицу Лысенко, на которой я жил, у оперного театра. Там рядом Золотые ворота, Владимирский собор. Мы пацанами на Пасху ночью бегали туда. В соборе пел хор Киевского оперного театра – совершено невероятное звучание.

Хотел дочке показать Киев – но какое там! В этот Киев я уже не поеду. И даже в Одессу не поеду. В 2015 году мы собрались отметить 150 лет нашему училищу, мы организовывали праздник на 100-летний юбилей. Но выяснилось, что все устроители, весь наш курс, уже не живёт в Киеве. Большинство уехали в Америку. И даже директор училища, который ещё работал в 2015 году, сейчас житель Нью-Йорка. Он уехал после известных событий в Одессе. Понял, что – всё, хотя сам стопроцентный украинец.

В училище я изучал английский и украинский языки. Английского не помню, украинский помню прекрасно. Могу говорить без акцента на литературном украинском языке. Красивый язык, но сейчас он уже воспринимается совершенно по-другому.  

Что говорить о том, что происходит на Украине, если родные брат и сестра, как у моих знакомых, стали врагами? Она уехала в Киев, он остался в Новгороде.

«Интеллигент в первом поколении»

- Бывало ли у вас желание поплакаться и кому, или вы категорически оптимист?

- Да, бывает, что плачусь. Для этого есть друзья. Их у меня не много, да и зачем много друзей? Друзья – разные. С одним дружу уже больше пятидесяти лет. Когда приезжаю в Питер, он никогда меня не встретит, хотя у него очень хорошая машина. Если у него что-то хорошо, я радуюсь его удачам, а он рад тому, что происходит у меня. Это уже признак дружбы. Другой друг меня обязательно встретит, в любое время дня и ночи. Ценю и того, и другого. А жаловаться – нет, сейчас уже никому не жалуюсь.

Тут Борис Львович смеётся, потому что, как он говорит, кстати или некстати, вспомнил один из эпизодов, случившихся недавно.

- Сел я в автобус, мы едем в Финляндию. Едем ночью. Со мной сидел очень беспокойный сосед, вертится, то в сумку залезет, то пакетом шуршит. Я его прошу: вы как-то поспокойнее. Одна дама мне сделала замечание. Сосед опять дёргается. Я его более резко прошу успокоиться. А дама мне снова делает замечание. Тут я им говорю: «Знаете, я вам так скажу, я интеллигент всего лишь в первом поколении, я терпеть не могу, когда мне делают замечания. Я, конечно, мог бы при всех послать вас самой короткой дорогой, но я этого делать не стану». В автобусе все смеялись.

- Это яркий момент. К слову, почему занимаетесь только графикой? Потому что нравятся чёрно-белые тона?

- Живопись мне нравится. В 90-м я сделал много пастелей, а в 1992-м была моя выставка в Норвегии. Там случилась забавная история. У меня купили 40 работ. На вернисаж были приглашены избранные, в первую очередь, состоятельные люди. Потом был приём у председателя общества Норвегия – Россия. Эта замечательная женщина задаёт вопрос: Борис, скажи мне честно, это у тебя настоящие работы, не постеры?  Отвечаю, что настоящие. Но почему же они так дёшево стоят? – спрашивает. Да потому что цену я сам назначал, - смеётся Борис Львович.

- Значит, вы оптимист.

- А что расстраиваться? Мало ли что случается. Вот отсылали мы как-то работы в Австрию, у меня там тоже была персональная выставка. Поехали на таможню, а там обеденный перерыв. Чтобы провести время, поехали в Юрьево, я там споткнулся, упал и сломал правую руку. Ну, поставили мне её на место, загипсовали, сказали, что через месяц снимут гипс. Я думаю: а что буду делать целый месяц? Решил попробовать рисовать левой рукой. Начал рисовать левой рукой норвежские пейзажи. Всё, что нарисовал, в Норвегии и продал.

- Так однажды может целый цикл получиться – сделано левой рукой, или сделано одной левой.

- Нет, я одной левой не делаю. Я долго мучаюсь.

- Наше искусство ценится за границей, можно сделать вывод. Но, как вы говорите, поддержки бы побольше…

- Существует старая сентенция: если в стране нет должного отношения к образованию и культуре, то вскоре эта страна будет пользоваться другой культурой. Весь мир ездит в Италию, во Францию – посмотреть архитектуру, искусство, идут в музеи. В Россию тоже за этим приезжают, и не только в столичные города. Но это должна быть культура именно этой страны. Я выступал перед думцами, мне возражают: ну, вот что художники делают для Новгорода? Знаете, отвечаю, они представляют город. Что из того, что производит бизнес в Новгороде, конкурентоспособно на Западе, кроме запорной арматуры «Сплава»? А мы, художники, когда приезжаем, мы привозим конкурентоспособный товар. И способствуем налаживанию отношений. Вот пример. В Уусикаупунки приехавшие новгородцы в первую очередь начали торговать водкой. Мэр не стал с ними общаться. Мы приехали в 91-м году и подарили свои картины управлению культуры, мэру, всем семьям, которые нас приняли. Я тогда организовывал выставку, и часть работ мы отобрали, чтобы подарить. После этого мэр устроил приём в нашу, художников, честь, хотя до этого отказывался общаться с любой делегацией из Новгорода.

На втором ярусе мастерской Непомнящего – рабочий стол и «дюреровский» станок. На его талере цинковые дощечки, размером в лист будущей книги. Одни пластины отливают медью, и сквозь лак просвечивают рисунки, выцарапанные на металле иглой. Другие, уже отшлифованные до зеркального блеска, готовы, чтобы делать оттиски. Лица, фигуры, тонкие линии, завивающиеся штрихи, пространство в «паутине». На изготовление одной графической работы уходит в среднем месяц. Нормальный темп, говорит художник. Для книги ему нужно подготовить 40 иллюстраций. Судя по затратам времени, не слишком-то выгодная работа. Борис Непомнящий улыбается, прищурившись: «Но разве это за деньги? Это, конечно, по любви».

Наталья МЕЛКОВА

Фото: Сергей БРУТМАН