Штуки старого пуделя

Допустим, вы просыпаетесь в гостиничном номере.

Следовательно, вы в командировке.

Сейчас принято говорить – «в деловой поездке». Деловую поездку деловой человек планирует сам, самостоятельно. Но вы привыкли к принудительному кочевью в другие времена. В те времена, когда самостоятелен не был никто. Даже ваше начальство действовало как бы от имени государства, наделившего его временно правом распоряжаться. Так что пусть будет – «в командировке».

В командировку вы отправились в большой, очень большой город, который когда-то полюбили.

Город очень большой, и гостиниц в нём много, и в каждой из них на каждом этаже длинные коридоры, в которых через каждые три метра темнеет дверь очередного номера. Поэтому, хотя вы останавливаетесь в этой гостинице по несколько раз в год (вам положено говорить «по нескольку», такова литературная, а не разговорная норма), девочки на ресепшене, конечно же, вас не могут помнить ни в лицо, ни по имени. Да и вы этих девочек не помните. Запоминать их не стоит и труда: они всё равно меняются. Возможно, удачно выходят замуж, чтобы уехать куда-нибудь на Мальдивы. Или, наоборот, в какой-нибудь Медвежьегорск. А то и, не дай бог, в Нижний Тагил.

Большие гостиницы созданы словно нарочно, чтобы приезжий острее чувствовал свои чужесть и одиночество.

Вчера, когда вы поднялись на лифте на свой этаж, в холле вам навстречу немедленно выдвинулась блондинка бальзаковского возраста. «С приездом!» – радостно улыбнулась она, нарушая священное одиночество постояльца. И вы даже начали нечаянно припоминать, где, на каком семинаре, могли её видеть раньше, пока она не продолжила: «Желаете отдохнуть?!» Всё-то в её приветствии было продумано, всё расчислено: глагол «хотите» отдавал бы программированием клиента и потаённым, но насилием над ним, а «желаете» звучало куда сексуальнее и будило некие инстинкты. Не говоря уж об очень своевременном именно здесь, у порога, понимании сиротства мужчины, явившегося без спутников и с лёгким портфельчиком.

Допустим, головной убор вы сняли ещё на ресепшене, и она не может не видеть, что в ваших волосах – соль и перец, соли больше, чем перца. Интересно: неужели такие – пересоленные – странники ещё имеют желания?

Вы распознали приёмчики «мамки», но сама она была такая пышечка, такая симпомпошечка, что вы не стали грубить, а с улыбкой же ответили: «Ну может, попозже». И проследовали в свой номер.

Вы уже улеглись, когда в номере зазвонил внутренний телефон, но вы не стали снимать трубку: некому тут вам звонить – кроме разве что той самой пышки бальзаковского возраста. То есть ровесницы вашему сыну.

Если, конечно, у вас есть сын.

Допустим, проснулись вы уже во второй раз за ночь. Перед первым вам приснилось, как вы дёргаете ручку какой-то двери, и дверь ходит ходуном, но не хочет или не может открыться. Но это был сон уже привычный, и вы снова задремали. А прямо перед тем, как вам проснуться окончательно, в сон пришёл ваш сын и сказал: «Старого пуделя новым штукам не обучишь».

Может, сына у вас и впрямь не было. Пудель же – вне всяких сомнений - когда-то был.

Пудель жил у вас (с вами?) долго. Столько, сколько позволил его век. Вы видели, как он седел, слабел лапами. Меньше бегал, чаще лежал. На прогулках раньше времени сворачивал с маршрута, смотрел на вас через чёлку, припорошенную метелью: звал обратно. Кое-чему вы не успели его обучить из-за вечной занятости делами, но   ликвидировать эти пробелы было поздно. Например, он не то чтобы отказывался, но искренне не понимал, почему – вдруг – должен приносить вам тапки. Мысль о том, что он скоро, явно раньше вас, умрёт, сжимала сердце.

В аэропорту, в очереди на регистрацию, особа средних лет с выдающимся, нечеловеческим задом развлекала себя разговорами с вами: «Вы такой стильный в этом тренче!» Ах, вот как: значит, это называется «тренч», а вы всё – пальто, пальто… «Тренчкот», – всплыло в памяти правильное, полное название. Стоячий ворот, стягивающие грудную клетку армейские «разговоры» на крючках – оказывается, наследие английской шинели, «траншейного пальто».  Офицерская стать, пряные колониальные ветры, Редьярд и Уинстон – будем знать, будем форсить, будем держать спину с сабельной прямотой… насколько сможем.

Пальто это сын отдал вам с собственного плеча, когда располнел.

Следовательно, сын у вас действительно есть и не следует в этом сомневаться?

Не сомневались же вы, когда передали ему своё дело!

Дело, которое к тому времени уже успело несколько запылиться. Перестало искриться, как поначалу. Сначала вы с неисчерпаемым рвением играли словами и рифмами, сочиняли раёшники (вроде знаменитого «ваша киска купила бы вискас», казавшегося тогда оригинальным и остроумным), потом придумывали, кого и как раскрутить на большие рекламные бюджеты, потом – как открутиться от налогов (интеллигентнее говорить – «оптимизировать») … В общем, всё время в творчестве.

А теперь – в лесу новых слов – вы потерялись. Как если бы в ближней роще обнаружили вместо трусоватой осины – хищные мангры, чьи корни, не таясь, оплетают почву, воду, небо и человека. Мангры, да – и не на экране телевизора, заметьте, а именно в ближней роще. 

И это вы ещё не добрались до той неотменимой черты, за которой забываются любые (мангровое поколение говорит – «рандомные») слова. Даже самые простые, знакомые не то что по институту, но и со школы, если не раньше. Пока выпадают из памяти в основном фамилии популярных личностей, заглавия книг и прочие детали, без которых можно обойтись. Сами пропадают, но, долго повертевшись на языке на манер чеховской «лошадиной фамилии», сами же в конце концов и возвращаются, причём неожиданно, без серьёзного повода.  Но та временная черта, за которой пудель, вопреки обычному зову природы вообще и породы в частности, прекращал прогулку, – она всё ближе.

И вот вы уже – допустим – в последней своей командировке, потому что старого пуделя новым трюкам не обучишь. Нет, не обучишь.

И да – вы проснулись в неурочное вроде бы время, но и спросонья, во тьме, прекрасно помните, что вам всё труднее читать хорошие, не мусорные книги, потому что вы стали сентиментальны, слезливы. Хуже того – всё труднее переписываться с людьми, общения с которыми требует дело: все вокруг моложе, и вы не способны соответствовать их обычаю, не умеете обходиться, как они,  в интернет-переписке без знаков препинания и без прописных букв… А впрочем, они всё равно думают, что «прописные» – это строчные, то есть маленькие, а большие так и называют «большими», в крайнем случае - «заглавными». 

Если бы вы умели обходиться без знаков препинания и заглавных букв, вы, надо полагать, вчера наслаждались бы в очередной раз вечерними улицами города, который, как вам кажется, когда-то полюбили. Конечно, не в ресторане бы сидели, ещё чего, а просто гуляли, без раздумий поворачивая налево или направо, как придётся, и догулялись бы до лёгкого гудения в икрах, и заснули бы поздно. А вы улеглись в рань раннюю. И теперь, на рассвете, уже не сможете снова заснуть. Хотя и проснуться как следует не можете.

Чтобы проснуться, вам нужна чашка кофе. А лучше – две.

Именно чашка. Фарфоровая, с ручкой.  Или хотя бы фаянсовая. Словом, старомодная. А не стаканчик с пластмассовой крышкой, не это пошлое coffee to go с ярким привкусом картона.

Придётся искать.

И вот вы одеваетесь (не умывшись, чтобы не заглядывать в ванную и не встречаться с тем пересоленным стариком в зеркале, и без того солоно и сухо во рту) и тихонько выходите в коридор. Осторожно выглядываете в холл: не поджидает ли вас вчерашняя мяконькая бандерша? Не поджидает. Внизу, на ресепшене, в столь ранний час тоже никого не видно. Охранник утонул в глубоком кресле – лицом к дверям: делает вид, что не дремлет, а следит за входящими.

Вы на ветру. Топчете кляксы огней на сыром асфальте.  В робком полусвете утренние улицы – даже прекраснее вечерних, потому что малолюдней.  Хуже только то, что сейчас вам не терпится.

Вам не терпится, а витрины пока темны.

Ну наконец-то.

Кафе было явно ночное. Собственно, на вывеске так и написано, не стоит гадать.

Не пафосный клуб, а заведение для таксистов на иномарках и алкашей с образованием. Или тех, кто замышляет самоубийство ближе к рассвету.

Кафе ночное, но на часах его обслуги ночь кончилась, и дверь не только заперта, но и в ручку изнутри засунута швабра.

Над стойкой бокалы вниз головами – недорогого стекла, каждую ночь обречённые биться, терять товарищей. Те, что уцелели.

Ночью тут были музыка, искры света по стеклянным бутонам, на потолке – фейерверки от зеркального шара, сейчас остановившегося, тускло отсвечивающего.

В витрине выставлены блондинка и брюнетка, классический набор. Возможно, просто крашеные в блондинку и брюнетку. Обе – средней ценовой категории, как и само кафе. Дешёвая бижутерия, к утру уставшая искриться. Ночь для обеих прошла напрасно, не оставив утру трофеев. Яркие рты на лицах с макияжем, остывшем в утреннем полусвете, как застывает жир на тарелках. Может быть, за той дверью, которая видна за стойкой, кто-то сейчас отмывает такие тарелки. Хотя вряд ли здесь едят: в лучшем случае местная стряпня годится, чтобы перебить вкус водки. Вы давно живёте, вы знаете.

В глубине кафе – замедленно, как под водой – перемещается вдоль стойки молодой человек. То ли бармен, то ли бариста (строго говоря, по-итальянски это одно и то же). Будем считать, что бариста. «Кофевар» – привычно переводите вы на свой старообрядческий язык. Или - вовсе «буфетчик»?

Мельком вы представляете себе, как уйдёте в бариста (в баристЫ?), как научитесь рисовать сердечки на бежевой пенке, как будете подавать крашеным блондинкам и брюнеткам кофе (ну, не надежды же). Или уйдёте в дворники? Лучше – в дворники осенние, мётлами расточающие золото на тротуарах. Главное, чтобы не в зимние: вам по силам справиться с лёгкой порошей, но не с наледью, требующей тяжёлых скребка и лома.

Девицы болтают ногами, сбросив туфли на высоких каблуках. Пьют что-то из маленьких чашечек. Не иначе как кофе.

Вы думаете: я тоже товар недорогой, уценённый, я тоже хочу кофе, мне нужен кофе, чтобы ожить, чтобы пожить ещё, возьмите меня к себе. Но говорить этого не стоит, всё равно из-за двери не услышат, пусть догадаются по вашему лицу.

Молоденький официант (студент на ночной подработке?) заметил вас, но помотал головой. Утратившая свежесть белая рубаха, скисшая чёрная бабочка. Открой мне, щенок. Не разводи руками, не обижай старого пуделя. Не показывай на швабру в дверной ручке, её и так видно с улицы. Не гримасничай, а открой.

Допустим, швабра – это пустяк, избыточный символ. Стеклопластик почти вросся в кладку, вы уже убедились в этом, подёргав дверь.

Между тем вам кажется, что сердце вот-вот остановится. Вам вспоминается усмешка, с какой ваш сын смотрел, как старый пудель топчется в кустах, пытаясь найти выход из этой скромной чащи; смотрел молча – тем самым не подсказывая, куда надо пробиваться. В глазах темнеет, но не настолько, чтобы отказаться от поисков. Нет, не другого кафе. Или здесь и сейчас, или никогда вообще.

Вы находите в урне пустую стеклянную бутылку. Она небольшая, но ложится в ладонь увесисто.

Витринное стекло только казалось чрезвычайно толстым.  Сейчас его рассекает звонкая молния. Молния ветвится, и куски стекла опадают, дробясь друг о друга. Девицы метнулись в глубину кафе, в полутьму. Кофевар и щенок с бабочкой больше не немы: теперь слышно, что оба выкрикивают нехорошие слова. Такие слова, которые не забываются, в отличие от нужных. И вы отвечаете щенкам – вместо того, чтобы убежать. Или хотя бы быстро уйти.

Наряд полиции оказался за углом. И вот человек в тренче сидит в тёплом отделении, тут пахнет растворимым кофе, совсем дешёвым, вы сразу узнаёте «три в одном». Вас без особого интереса расспрашивают о случившемся, и вы говорите:

– Допустим, вы просыпаетесь в гостинице…

 

Сергей БРУТМАН

Фото автора.