Воскресное чтение: Швейк, сын Швейка

Иногда можно и нужно быть официальным идиотом.

- Осмелюсь доложить, товарищ капитан...

Авиаторы всегда считались в Вооружённых Силах интеллигенцией, элитой. Связисты тоже считались интеллигенцией. Капитан Орлов, следовательно, был интеллигентом в квадрате: он служил в войсках связи ВВС. Лицо он носил заспанное и голос не командный. 

- Послушайте, Брутман, - сказал он грустно, - вы же не Швейк, и я - не Лукаш, и здесь - не имперская армия.

Так я узнал, что капитан Орлов - интеллигент в кубе. Потому что, в отличие от своих коллег, он читал книги. В том числе Гашека.

Может быть, он читал даже по ночам.

Даже наверняка: семейные дела моего взводного были нехороши, его перевели из северной столицы в глушь, здесь он мог получить большую звезду, но разыгралась семейная драма, он жил холостяком, и по ночам ему оставалось читать или пить. Между этими занятиями он выбора не делал.

И что же видел перед собой капитан?

А видел он довольно мелкую напольную вешалку для обмундирования. Благодаря заботам старшины, шапка держалась только на ушах дневального. Штаны имени французского генерала висели, и угадывалось под гимнастёркой, что застёгнуты они аж на рёбрах и подтянуть их повыше уже нельзя. Пытаясь изобразить строевой шаг при подходе к командиру, солдат удивительным образом хромал на обе ноги, поскольку и сапоги были не по размеру, что вместе с неумело намотанными портянками стёрло ему ахиллы чуть ли не до сухожилий (сразу вспомнилась та боль - словно не сорок лет прошло...).

Всему нашему свежему призыву дали время пришить погоны и, снабдив щегольскими яловыми сапогами и кожаными ремнями,  отправили - транзитом - служить в Германию. Не уехали лишь трое. Нас, в кирзе и клеёнчатых тяжёлых ремнях, сразу  захомутали в дневальные, ещё ничему не научив.

- А как надо-то? - спросил я доверительным шёпотом.

- Да некоторым, пожалуй, и никак не надо бы, - сказал капитан задумчиво.

Пожалуй, он не только меня имел в виду. Сам он вообще-то тоже вид имел не молодцеватый.

Я понял, что врагами мы не станем.

 

«Похождения бравого солдата Швейка во время первой мировой войны» входили в круг моего раннего чтения, очень неровный и странный.  Этот том - серо-голубой, как  сукно австрийского пехотного мундира, - долгое время был самой обильной книгой этого круга, пока я не откопал в чулане Толстого и Шолохова. Многостраничие не помешало ему быть многократно перечитанным. В очередной раз уложенный в постель хронической ангиной, я первым делом вытаскивал с полки его. Конечно, когда спадал жаркий туман перед глазами.

Замечательное чувство лёгкости, освобождения накрепко повязалось с текстом «Швейка». Том, почти свежий ко времени нашего знакомства, быстро зачитался. Спустя годы он был окончательно зачитан моими друзьями и утрачен, ему на смену пришло другое издание (обязательно похожее, с рисунками Йозефа Лады, другие не считаются), но и оно уже пребывает в инвалидном состоянии, поскольку я по-прежнему регулярно снимаю его с полки. И по-прежнему испытываю от знакомого текста  чувство свободы, как выздоравливающий.

Мою маму нисколько не смущало, что том-пехотинец всегда под рукой у маленького, честно-то говоря, мальчика. Наверное, сама она его не читала. И не знала, что Гашек и его герои - изрядные грубияны, что пивная и бордель - вполне типичные места их обитания, и шутки, над которыми сейчас во всё горло хохочет младшеклассник, располагаются в зоне от желудка и ниже. Текст был бесстыден и не мог не нравиться подросткам, предчувствовавшим, что скоро им придётся впасть в ханжество - по примеру своих родителей и своей страны. «Швейк» прокладывал дорогу Рабле и «Симплициссимусу» - классике, которая тоже изумила бы мою мать, в молодости выписывавшую в блокнотик пошлые умности из классики совсем другой: Белинского да Фадеева. 

Возможно, мама не ждала подвоха от Гашека, потому что это была книга из библиотеки моего  отца.

 

Никаких литературных уроков из прозы Гашека извлечь невозможно. Единственный его стилистический выверт - смесь вульгаризмов и канцелярита, этакий воляпюк, порождённый неизбежным разделением на «народ» и «власть», - придуман до него.

Содержание «Швейка» тоже укладывается в одну строку: маленький человек на большой войне. А также: маленький человек в большом государстве - в государстве, которому этот человек чужд.

Соотечественники Йозефа Швейка, между прочим, гордятся им мало. В чешском языке возникло слово «швейковать». В 1948 году чехи считали, что это - способ, как хитро избежать выполнения неприятных обязанностей без открытого сопротивления. А в словаре 2012 года слово расшифровывается как способ отвильнуть от любых обязанностей, делая вид, что их выполняешь. Есть разница.

Образ Швейка, как видите, прошёл переоценку. Собственно, как и образ «маленького человека» у нас, в России. Гоголь жалел своего Акакия Акакиевича, а наш особо продвинутый современник видит в Башмачкине - ограниченное существо, едва ли достойное сострадания. Дескать, башмачкины, бессловесные и бедные собственным духом переписчики - сами и есть кирпичики, из которых сложена для них же тюрьма. Да, интеллектуалы любят резко менять привычный ракурс, чтобы появился повод блеснуть риторикой.

Важно, конечно, что Швейк швейковал в условиях войны - мировой и никчёмной. А в этих условиях цель народа - всегда не победа над тем, кого ему указали в качестве врага, а собственное выживание ради будущего. (Всякого народа - и, между прочим, сержант Юрий Никулин, будущий любимец советского зрителя, на фронте Великой Отечественной среди немногих книг, которые может вместить солдатский вещмешок, таскал с собой  «Похождения...). 

Но не это главное. Вокруг мирного пражского обывателя сомкнулись сразу несколько враждебных колец: абсурд войны, абсурд армейской иерархии, абсурд иерархии государственной.

 

Думаю, умный капитан Орлов ошибался.

Во-первых, мы оба родились и жили в какой-никакой, а в империи. Главным её признаком было даже не наличие колоний, но самодержавие одной партии и одной идеологии. Которое всегда и всюду быстро вырождается в тяжёлый, всеобъемлющий маразм.

Во-вторых, абсурд гнездится не в форме правления, а в самой сути власти человека над человеком. В иерархии как таковой. В армии проявления этой власти просто нагляднее и жёстче. Говорю это, как один из младших командиров.

Наконец, нетипичный капитан должен был ощущать себя Швейком в предложенных нам обстоятельствах. Я вот себя именно так и ощущал.

 

Я знал, что «Швейк» - книга отцовская. Отец мой был кадровым офицером. Два этих факта я смог сопоставить лишь позже. Получалось, что офицер и фронтовик зачитывался книгой, полной антивоенного и антиармейского пафоса.

Впрочем, в «кадры» он попал не по своей воле. После войны он служил в штабах, в «строевой части». В сочетании этих слов тоже содержался парадокс, поскольку строевой выправки он, как и многие окопники, не имел. Форма, хоть и шитая на заказ, сидела на нём, пятидесятикилограммовом, мешковато - как на мне или на Швейке.

«Дело врачей», надо думать, кое-что пояснило ему, еврею, относительно характера коммунистической империи. Оставалось утешать себя мыслью, что комбатом он защищал не государство, а Родину и родных.

А всё же он пытался вырваться из обстановки, в которую, казалось бы, врос с юности, ещё до массового «хрущёвского дембеля». Хотя вырывались такие, как он, в полную неопределённость: всё равно что сойти на тёмном полустанке, оставив в купейном вагоне чемодан, шинель и даже спички.

Гашек, увы, не научил его швейковать. Большую-то звезду он, в отличие от капитана Орлова, получил, но спускался по карьерной лестнице всё ниже - из штаба армии до штаба полка. Потому что не всегда ограничивался словами «есть» и «так точно».

Его сын в армии тоже не выслужился. При старшинской должности остался в неуважаемом ефрейторском звании. Мелкие грешки не прощались мне из-за большого: много умничал.

 

Дневальный не дурачился и не дерзил, когда обращался к капитану по-швейковски. Сын и внук кадровых офицеров, я, однако, знал о военной службе только от Гашека.

В принципе, это было правильное знание. Видимо, все армии мира, как и все бюрократические машины, как и все иерархии - схожи.

Призывник ведь боится неизвестности. Ему кажется, будто армия - это потусторонний мир, Хароново царство. А оглянется - ба! Старший всегда прав; единственный смысл действия - в самом действии. Всё, как на покинутой «свободе». Разве что без девчонок... Так сказать, маразм чисто мужской. Зато и более предсказуемый.

Два года жизни - великовата плата, чтобы убедиться в этом.

Почему же я не сделал ничего, чтобы увернуться от высокой чести? А из-за Швейка как раз.

Когда бравый солдат кружил по Чехии в поисках родной части, он столкнулся  в стогу сена с настоящими дезертирами, и те уговаривали его отсидеться с ними, наплевав на свой полк. «Нет, это так просто не делается», - ответил Швейк и продолжил своё торжественное шествие на ненужную ему войну.

Я состоял в смешной организации, называвшейся «комсомол», потом был членом понятно-какой-потому-что-единственной партии (и даже, очень скоротечно, парторгом маленькой, но идеологической организации). То есть не пытался избежать судьбы своего поколения, отсидевшись в стогу.  Подобно Швейку, прошёл, образно выражаясь, и психушку, и палату для симулянтов, и тюрьму, и гарнизонный плац. 

У нас с ним был свой способ. Швейка ведь признавали «официальным идиотом» лишь потому, что он вслух повторял свыше спущенные и общепризнанные вещи, тогда как те, кто следил за исполнением предписанных правил, понимали весь идиотизм этих правил и словесных формул.  «Правильные» речи ощущались как издевательство над здравым смыслом.

К примеру, на политзанятиях, которые вёл с нами капитан Орлов, я мог бы заявить: «Желаю, чтобы к 1980 году было в основном построено коммунистическое общество!». На дворе стоял уже 1975-й, и победа, обещанная III программой партии, была близка: хлеб в сельмагах кончался к полудню, над полями пьяняще пахло картошкой, перебродившей прямо в борозде, а вчера в боксе не завёлся армейский «Урал» с важной аппаратурой в кунге, потому что прапорщик слил и продал соляру... «Брутман, вы идиот?» - интеллигентно поинтересовался бы капитан. «Так точно, идиот. Официальный».

Кстати, вскоре капитана из армии списали, и угадайте - кто вёл вместо него политзанятия?

Так точно, я.

 

Гашек планировал, что бравый солдат в первом же бою сдастся в плен. Потому что бравый солдат был гнилым кирпичом в якобы крепкой стене.

Среди моих знакомых водились и деятельные диссиденты, и швейки. Против первых власть ощетинивалась, вторых - не замечала, как не замечают в кладке отдельный кирпичик.

И я уверен, что советская кладка развалилась не потому, что героические диссиденты так крепко её толкали, а потому, что к 91-му году почти все её кирпичи были в той или иной степени - швейковые.

 

Литературным символом своей столицы чехи сделали не Гашека, а другого пражанина - Франца Кафку. Это странно, и не потому, что Кафка писал на немецком языке, а потому что был модернистом. Модернизм давно замещён постмодернизмом. А Гашека я числю среди предвестников постмодернизма.

И вот почему. Кафка - человек, смертельно напуганный окружающим нас абсурдом. У меня такое ощущение, что умер он даже не столько от туберкулёза, сколько от ужаса перед жизнью. Ужас его истощил, а чахотка загрызла обессилевшего.

Его страх так тосклив и заунывен, что я никогда не мог вчувствоваться в бескровные тексты этого модного певца безысходности. Если, конечно,  можно считать пением вой и скулёж...

Ушиб абсурдом делает человека беспомощным перед государством. И перед жизнью вообще: уж что абсурднее бытия - жил-жил, да и умер... стоило ли мыслить, радоваться, страдать? Напуганный неминуемо становится, как герой Кафки из рассказа  «Превращение», насекомым, жуком... да ещё и перевёрнутым на спину и беспомощно дёргающим лапками. Кафка, на мой вкус, и сам был таким жуком.

Насекомое замечает нависающую над ним тень, но даже не понимает, что это - подошва ботинка, который его сейчас раздавит. Ботинок настолько больше жука, что членистоногое непременно заподозрит в ботинке - Бога.

Допустим, мир и абсурден, и недружелюбен к человеку. Но это не значит, что человеку остаётся скулить и обмирать. Similia similibus curantur - подобное излечивается подобным. Постмодернист берёт готовый набор клише враждебного мира и превращает их в несерьёзные предметы для жонглирования. Он - «официальный идиот» абсурдного мира.

Когда Гашек - не на бумаге, а в жизни - решил спародировать абсурдность политической системы, он создал «Партию умеренного прогресса в рамках закона». Она даже участвовала в выборах, вооружившись лозунгами «Избиратели, протестуйте вашими бюллетенями против землетрясения в Мексике» и «Каждый из наших избирателей получит маленький карманный аквариум». Кстати, не более идиотскими, чем  партийные лозунги, предлагаемые сегодня нам.

Швейк буквально повторяет то, что годится только для агитационных стендов. И абсурд становится не страшен, а смешон. И преодолим.

Вспомните об этом, когда вас в очередной раз позовут на официальный митинг - протестовать против землетрясения, устроенного жидобандеровцами на Донбассе, соблазняя такими полезными вещицами, как карманный аквариум или Крым.

Меня среди вас точно не будет. На счастье, ещё в детстве я многому научился у Швейка.

 

Первая чешская республика продержалась каких-нибудь 20 лет. Если бы в 38-м Европа не отдала её на растерзание Гитлеру, мои любимцы Марек и Швейк наверняка сражались бы не хуже поляков. Они попытались сделать это через 30 лет. Конечно, Швейк и Марек были уже слишком стары, чтобы ходить на советские танки с голыми руками, но там были их сыновья и внуки. А когда им не удалось справиться с танками «старшего брата», они ответили нам на хоккейном поле, и я был на их стороне.

Так что сейчас чехи, возможно, переживают очередной роман с собственным государством. Они верят, что управляют этой машиной. Такое случается с народами, надолго впадавшими в зависимость.

Им виднее, стоит ли оно любви или швейкования.

Они настаивают на мистическом, кафкианском характере своей столицы, и я уже испугался было, что дух бравого солдата совершенно выветрился из камней Праги. Но на меня регулярно вываливался плотным комом из дверей или окон запах пива, капусты и сосисок, и эта троица, эта чешская тройка нападения явно ничего не знала о худосочном Кафке, который мог пахнуть в лучшем случае равно экзотичной и постыдной бехеровкой - практически микстурой от кашля. А вот пиво, сосиска и капуста точно помнили Швейка и немножко скучали по нему. И я заходил к ним, чтобы скрасить их одиночество.

И совершенно не важно, как к Швейку относятся сегодня чехи, поскольку герой Гашека - интернационален. 

Я вот неизменно вижу вокруг себя совершенно гашековские сюжеты. 

 

Любезная современникам Википедия, рассказывая о кадете Биглере, напоминает, что он «По дороге на фронт замарал честь мундира и сам мундир - объелся трубочек с кремом и обделался во сне», и при этом со слова «обделался» отсылает читателя ко вполне серьёзной научной статье «Диарея», со слова «честь мундира» - к статье «Воинская честь», и даже слово «рай» из комичного сна кадета сопровождает отсылкой к богословию.

Чистая швейковщина, по-моему.

В моей собственной жизни по-прежнему достаточно швейковости. Бравый солдат, как вы знаете, знаменит тем, что у него на любой случай имелся «жизненный пример». В романе Гашека - что-то около двухсот таких вставных новелл. Когда я был в возрасте Швейка (а возраст его весьма приблизителен - вокруг 30), я уже не мог обойтись без таких баек. Но, честно признаюсь, иногда приходилось их придумывать. Это был хороший тренаж: ведь байке необходимо правдоподобие... Теперь, когда я стал вдвое старше Швейка, сочинять уже ничего не приходится. Непридуманные байки заполнили пять моих книжек и продолжают «лезть из меня», как из денщика Балоуна - сожранный им паштет Лукаша.

Кстати, вот вам ещё одна.

Крошка-сын к отцу пришёл, и спросила призывного возраста кроха:

- Пап, кто такие пацифисты и чего они хотят?

Не желая идти в армию, он решил сказаться пацифистом, но затруднился бы объяснить военкому, в чём состоит его пацифизм.

При этом «Похождения...» - одна из немногих книг, прочитанных моим сыном пристально, и он должен был почувствовать всю швейковость ситуации. В одной из баек, сложивших эпопею, некий Вейвода решил стать абстинентом - ему оставалось выяснить, что абстиненты пьют, и, кочуя из кабачка в кабачок в поисках безалкогольных вин, Вейвода на пару с таким же трезвенником надегустировались до того, что «стали кричать и требовать официального подтверждения, действительно ли то, что они здесь пьют, безалкогольные вина (...) и, если немедленно им такого подтверждения не принесут, они всё разобьют вдребезги».

Говорю же: Гашек жив, он  с нами, он повсюду, он навсегда.

 

- Осмелюсь доложить, желаю испепеления Америки и построения Российской империи во главе с пожизненным вождём!

- Вы идиот? - устало спросит капитан - там, где все мы неизбежно встретимся.

- Так точно! Официальный! 

Сергей БРУТМАН

Иллюстрации к роману - классические, Йозефа Лады, в роли солдата автора фотографировал больше 40 лет назад Александр ОРЛОВ, а пражские снимки сделаны самим автором.

Поделиться: