Мир, прут, май

Весь год Россия укрыта - снегом, клевером, палым листом, - и только в мартапреле с неё стягивают покровы. Грязная кирза отползающего наста, извёстка собачьих какашек… но хуже всего - вылинявшие фантики новогодних конфет, безликие, как актрисы по утрам. Весна ли близорука - или у меня расплывается в глазах?

Розовый - бельевого оттенка - туман тальника. А под ним рыжеет редкий нательный волос сухой травы. И всякая впадина, всякая выпуклость телесны и зябки, и отводишь взгляд, и страшно ступить на разметавшееся перед тобой.

Весной в России жить стыдно.

Совестно за эти шрамы - кесарево сечение, аппендицит, пьяная драка, окончательное вскрытие - оставленные нами на земле. И за нас самих, беженцев из зимы, погорельцев, наспех похватавших   что попало: кто уже в кепарике, кто ещё в ушанке, кто скинул иго дешёвых мехов, кто только пуговицы расстегнул… и озираемся - близоруко, боязливо.

Все Бисмарка цитируют: русские медленно запрягают. Что он имел в виду? Что мы с супонью долго возимся? Вряд ли. Просто мы всякое дело начинаем с перекура.

Интересно, чем обходились предки до Петра Великого с его голландской глиняной трубочкой?

Даже некурящие сидят рядом, щурятся на небо, высматривая солнышко. Мы не то чтобы не хотим за супонь браться. Мы сначала должны доказать себе: да, надо. И тут же спрашиваем себя: а надо  - кому? И снова щуримся на небо, высматриваем - кому. Некоторые закуривают по второй. Или снова раскуривают погасшую тем временем папиросу.

Папироса - она будто специально для России. Дым её - медленный, задумчивый. Едкий, как дым прошлогодней листвы.

Весна наша начинает с большого перекура. Она раскуривает в садах и на пустырях прошлогодние листья, пуская дым нам в окна. Близоруко щурит слезящиеся от дыма глаза. Думает.

Как ни тяни, а запрягать надо.

Утром вижу под ногами какую-то зелёную плесень. На следующее утро она глядит уже болотной ряской - будто зелёные гвозди кто вколотил в землю почти по шляпку. Э, думаю я себе, вот и всё, вот и май.

И на огородах грядки вспороты  изнутри зелёными лезвиями тюльпанов. И вдоль лесных троп ударили зелёные фонтаны ландышей. И ивовый прут - уже не розга, а растение. И пошло, и попёрло.

Столько месяцев на них давила холодная пята зимы, а тут соскользнула. И сразу – дзынннь! – распрямились пружины.

Будто не из земли, выдерживающей людей, машины и дома, а из полосатого матраца – дзынннь, дзынннь, дзынннь!

Ещё бы: такая силища.

От невидимого корешка и до зелёной маковки – один сплошной плотно свитый мускул. Не разберёшь, где стебель, а где лист. Лист потом проявит себя и  отскочит в сторону а пока – вверх, только вверх.

В детстве у меня была большущая коробка с карандашами. Был в ней тёмно-зелёный - для елового леса, и светло-зелёный - для майской берёзы, и зелёный просто, и салатный, и цвета болотного, и цвета бутылочного стекла.

И все они были гораздо короче своих соседей по коробке. Угадайте, почему.

А есть ещё неподвластные фабрике им. Сакко и Ванцетти: цвет травы, прохваченной утренним лучом, плашмя лежащим на земле, и цвет травы под лучом косым, и травы под солнцем в зените, и цвет  листа - на закате, и в дождь, и перед сентябрём.

Так писатель Грин и его капитан Грей перебирали штуки багровой, пунцовой, вишнёвой, малиновой ткани в поисках заветного алого для своих парусов.

Жалко, что не мы выбрали для своего паруса, для своего флага зелёный цвет, в котором пузырится горькая  сладость, пьяный  сок майской травы.

Пробивающие землю снизу - хрупки против давления сверху.

К лету они раскинутся вширь и обвыкнут  гнуться и распрямляться. А сейчас стремятся только вверх: несгибаемые, и потому ломкие.

Идёшь и думаешь об отцах: как они пробивались сквозь войну, чувствуя в себе майскую силу, а когда пробились – сила, что сверху, их пересилила и надломила.

Идёшь и чувствуешь себя непомерно тяжёлым, незаслуженно большим.

И пошло, и попёрло, как под горку бегом, и вот уже всё заштриховано зелёным карандашом. Ещё различимы - по оттенкам зелёного -  шрамы, оспины, шишки, черепные бугры на древнем крепостном валу, но вид их уже не смущает, потому что зелень, отрастая, становится всё мягче, как ёжик на голове бывшего солдата или отбывшего зэка, которого так и тянет погладить себя по плюшевой макушке - убедиться на ощупь, что свободен.

Знать бы ещё - куда нам, свободным, идти.

В Европе, говорят, не так. Весна у них, говорят, быстрая, как суп из пакетика. Они без мартапреля обходятся: без перекура, без слезы, без стыда, без страха, сомненья, тревоги. И без майского освобождения.

Вот бедолаги-то.

Сергей БРУТМАН

Фото автора.