Дышащие для нас

Кому Бог роста пожалел - автомобилем бы компенсировал, что ли.

Люди хорошего роста возвышаются над общественностью общественного транспорта, как деревья над саванной, как жирафы у этих деревьев. Там, наверху, в своём высшем обществе, они мирно дремлют и только пожёвывают по-жирафьи губами, сытые листвою, нам недоступной.

Люди хорошего роста могут даже в автобусе думать о чём-нибудь хорошем.

А мы, рядовая общественность, мы, не выдающиеся вверх, приплюснуты друг к другу, друг о друга, свиты в куделю, какая накапливается в кармане пальто - мохнатый комок из пушинок, пылинок и крошек; утеха моли.

Ваши волосы - мелкий барашек и вольный локон - лезут мне в рот, и ни вы, ни я ничего поделать с этим не можем. Сколько я съел за жизнь чужих волос - и изучил, чем отличается на вкус перманент от утренней плойки и перекись от краски. Разница есть, честное слово, как есть разница между соломою и сеном, которое сохло, мокло и снова сохло. И то, и другое невкусно - но по-разному же.

Мы дышим чужими вчерашними праздниками и дежурными завтраками. Но больше всего душит меня - нет, не то, что вы было подумали, не перегар: зной ваших духов.

Я даже вижу, как они клубятся вокруг вас - точно испарения над плотоядным цветком, залёгшим на дне джунглей. Все они, независимо от запаха, должны называться одинаково: «Пуазон», яд, - думаю я, задыхаясь.

Не аллергия меня душит, а тоска. Тоска по тем временам, когда девочки, являясь нам наяву и во сне, пахли мылом -  детским или, в крайнем случае, земляничным -  и духами «Ландыш серебристый», рупь двадцать маленький фанфурик... духами «Ландыш» пополам с водой.

 

У нас в холодильнике после какого-то праздника зажилась бутылка хереса. Наверняка он состоял в таких же сложных родственных отношениях с тем хересом, который потягивали герои Диккенса, как и советский портвейн с вином пиратов. Но, отлив себе и дополнив рюмку водою, я воображал себя англичанином у камина. Бутылка доливалась тоже.

А знакомая девочка разбавляла мамины духи. «Я из чайника, кипячёной!»: она считала это смягчающим обстоятельством.

 

Ландыш вспоминался как цветок взросления. Потому что май, солнце, тополиная горечь, я уже почти не школьник, я без портфеля, учебник под мышкой, я иду мимо тёток с эмалированными тазами, вода в тазах ослепительна, по ней плывут облака, в ней купаются солнечные пятаки, в ней стынут плотные связки ландышей. «Молодой человек! - хитрят тётки. - Купите цветочки, молодой человек!».

 

Куда ни поедь - в любом городе ландыш вот так же собирают в пучок, обкладывают листьями, туго обматывают ниткой, окунают в ослепительную воду. Можно подумать, существуют Правительством утверждённые Правила майской торговли.

Может, и существуют. Утверждены кем-нибудь поважнее Правительства, потому и выполняются.

 

Описывать запах ландыша - глупо. Уже был Бунин. Бунин сказал, что запах его - «водянистый». Будто знал про девочку, разбавлявшую из чайника мамин «Ландыш».

Там, в тёткином тазу, они лежат молча. Они знают, что сил у них - меньше, чем у тополя. После дождя май неизбежно пропитается клейкой горечью тополиных почек. Но если сунуть лицо в букет, сразу почувствуешь - и сласть, и кислинку, и холодящее дыхание воды, и дыхание весенней, не зачерствевшей земли.

 

«Купите девушке, молодой человек!» - хитрит тётка, сидящая на берегу эмалированного таза.

Всё она знает: что я ещё и не «молодой человек», а так... что я не уверен, есть ли мне кому дарить цветы.

Ну, допустим, в кармане я найду достаточно тёплых пятаков... Как я дойду до неё с этим тугим початком в руке через весь город - ведь все будут смотреть на меня?

Я озабоченно хмурюсь, словно вспомнив, что должен торопиться.

 

«Лан» - это земля. Ландыш любит голую землю. Но этимологический словарь Фасмера утверждает: «скорее от «лань», чем он «лан».

Пытаюсь представить себе узкие копытца, взрезающие землю рядом с узкими молодыми листьями, и влажные глаза, заглядывающие под листву... Я знаю места, где растёт ландыш - почти вдоль дорог, но лань испугается душного асфальта, а я не люблю думать о времени, когда не было ни асфальта, ни, соответственно, меня.  Если когда-то не было - значит, когда-то снова не будет, а я должен быть всегда.

 

Мы вошли в подлесок, спасаясь от неожиданного зноя. Узкий зазор между землёй и листвой был тесно, как в букете, уставлен ландышами.  В сумраке они взметались и пенились, будто лесные ключи. Они стояли тут давно, они выдышали весь кислород, и нам оставалось вдыхать их запах. Он был плотен, как хлеб. Наш пёс временно сошёл с ума: валился на спину и закатывал глаза. Мы тоже должны были вот-вот сойти с ума: не выдержать человеку такую волну нежности.

 

Кажется, молодые люди научились покупать цветы без стеснения. Они гордо, как флаги, несут тяжёлые розы на длинных и крепких древках. Сейчас в моде такие. Скоро их будут продавать на вес.

А я смотрю на того, лысоватого, который остановился у таза. Букет поскрипывает у него в руке. С букета каплет. Он отходит и суёт букет в карман куртки. Карман темнеет от влаги. Ландыши можно сунуть в пакет, в портфель, в карман - и не смять. Их можно пронести до неё по городу тайно. Ландыш - приспешник любви потаённой.

На чужой взгляд - запоздалой, напрасной и предосудительной.

 

Сонник подсказывает: «когда ландыши снятся - к небольшому простудному заболеванию или сердечному недомоганию».

Сердечному…

 

Говорят, женщины натирали щёки соком ландышевого корня - для румянца. Щёки - это ланиты. Его звали ланитыш? лантыш?

Ещё называли - молодило.

 

Этот, с промокшим карманом, отошёл, и тётка окликает меня: «Молодой человек!».

Тётка опять хитрит: она видит, что я - уже и не молодой человек, а так... Но она надеется на тёплые рубли из моего кармана и верит в меня.

 

Больше нет нужды охранять ландыши от человека: им тесно даже в не заповедном, а в пригородном подлеске. Их ещё хватит на всех нас. Как и нежности.

Иногда я представляю, как они стоят там, в сумраке, и взволнованно дышат, ожидая нас.

Сергей БРУТМАН

Фото автора